Райнер Мария Рильке!
Дозволено ли так к Вам обратиться? Ведь Вы - сама поэзия во плоти - не можете не знать, что одно Ваше имя - поэма. Райнер Мария - это звучит церковно - но и детски - но и рыцарски. Имя Ваше рифмуется не со временем - оно приходит из прежде или из после - искони. Ваше имя захотело этого, и Вы выбрали его. (Свои имена мы выбираем сами, всё случающееся - лишь следствие.) Ваши крестины были прологом к Вам как целостности, и священник, крестивший Вас, воистину не ведал, что творил.

Нет, Вы не то, что называют «мой любимый поэт» («самый любимый» - степень). Вы - явление природы, и оно не может быть моим и его не любят, но претерпевают, или же, точнее (но еще слишком недостаточно!), Вы - воплотившаяся пятая стихия: сама поэзия, или (и это тоже еще слишком недостаточно) Вы - то, из чего вырастает поэзия, а это нечто большее, чем она (Вы).

Дело здесь не в человеке-Рильке (человек - это то, к чему мы принуждены!), а в Рильке-духе, который еще более велик, чем поэт, и как раз он-то, собственно, и зовется для меня Рильке - Рильке из послезавтра.

Вы должны увидеть себя моими глазами (из моих глаз), охватить свое величие их размахом, когда я смотрю на Вас: свое величие - всей их далью-ширью.

Что после Вас можно еще делать поэту? Мастера (например Гёте) можно превозмочь, но превозмочь Вас - означает (значило бы) превозмочь поэзию. Поэт - это тот, кто превозмогает жизнь (должен превозмочь).

Вы - невозможная задача для будущих поэтов. Поэт, который придет после Вас, должен быть Вами, то есть Вы должны будете родиться вновь.

Вы возвращаете словам их первоначальное значение (смысл), а вещам - их первоначальные имена-знаки (значимости). К примеру, если Вы говорите «великолепно», то говорите Вы о великой лепе (лепке, лепоте) - так, как было задумано при его [слова] возникновении. (Нынче же «великолепно» - всего лишь голый восклицательный знак.)

По-русски я выразила бы все это яснее, однако я не хочу принуждать Вас к вчитыванию, лучше уж я понужу себя к вписыванию (hineinzulesen - hineinzuschreiben).

Первое, что в Вашем письме бросило меня (не - вознесло, не - доставило) на высочайшую башню радости, было слово «май» (may), которому Вы буквой у придали толику старого аристократизма. Май (mai) с i - это как будто о первом мае, не празднике рабочих, который когда-нибудь сможет стать красивым - но о кротком буржуазном мае обрученных и (не слишком) влюбленных.

Несколько кратких биографических (лишь самых необходимых) замечаний: из русской революции (не из революционной России, революция - это страна со своими собственными - и вечными - законами!) я прибыла - через Берлин - в Прагу, вместе с Вашими книгами. В Праге впервые прочла «Ранние стихотворения». Так я полюбила Прагу - с первого же дня - благодаря Вашему студенчеству.

В Праге я оставалась с 1922-го по 1925-й, три года, в ноябре 1925-го уехала в Париж. Были ли Вы еще в то время там?

В случае, если Вы там были:

Почему я не пришла к Вам? Потому что Вы мой возлюбленнейший - на целом свете. Очень просто. А еще потому, что Вы меня не знали. Из страдающей гордости, из благоговения перед случаем (судьбой ли). Из - трусости, вероятно, чтобы не пришлось сносить Ваш отчужденный взгляд - на пороге Вашей комнаты. (Не чуждо Вы не смогли бы, конечно, на меня смотреть! Но если бы даже - то взгляд-то Ваш был бы для каждого, ибо Вы меня не знали, и значит: все-таки чуждый!)

Еще одно: Вы всегда будете ощущать меня в качестве русской, я же Вас - как явление собственно человеческое (божественное). В этом, - сложность нашей чересчур своеобразной национальности - все, что в нас есть наше Я - европейцы называют русским.

Нечто похожее у нас - с китайцами, японцами, неграми - очень далекими или очень дикими.

Райнер Мария, еще не все потеряно, в будущем (1927) году приедет Борис, и мы навестим Вас - где бы Вы ни были. Бориса я знаю очень мало и люблю его так, как любят лишь Никогда-не виденное (уже бывшее или еще не пришедшее: вслед-идущее), Никогда-не виденное или Никогда-не бывшее. Он не так уж юн - 33 года, так мне кажется, но ребячлив. На своего отца он не похож ни единой ресницей (лучшее, что может сделать сын). Я верю лишь в материнских сыновей. Вы - тоже материнский сын. Мужчина по женской линии - потому столь богат (двойственность).

Первый поэт России - это он. Это известно мне - да еще нескольким, остальные дожидаются, когда он умрет.

Ваших книг я ожидаю как грозы, которая - хочу я или нет - придет. Почти как операция на сердце (нет, это не метафора! каждое стихотворение //Твое// врезается в сердце и взрезает его по своему желанию - хочу я или нет). Не хотеть ничего!

Знаешь, почему я говорю тебе ты и люблю тебя и - и - и - потому что ты - сила. Редчайшее.

Ты можешь мне не отвечать, я знаю, что такое время, знаю, что такое стихи. Я знаю и то, что такое письмо. Вот так.

В Во (кантоне) я была десятилетней девочкой (1903 г.), в Лозанне, и многое помню из того времени. В пансионате была взрослая негритянка, которой предстояло изучить французский. Она не научалась ничему, но пожирала фиалки. Это самое пронзительное из того, что вспоминается. Голубые губы - негритянские губы не красные - и голубые фиалки. Голубое Женевское озеро появляется позднее.

Чего я от тебя хочу, Райнер? Ничего. Всего. Чтобы ты позволил мне каждое мгновение моей жизни устремлять взор к тебе - как к вершине, которая защищает (некий каменный ангел-хранитель!). Пока я тебя не знала - можно было и так, но сейчас, когда я тебя знаю,- требуется разрешение.

Ибо моя душа хорошо воспитана.

Но писать тебе я хочу - хочешь ты того или нет. О твоей России (цикл «Цари» и др.). О многом.

Твои русские буквы. Растроганность. Я, которая как индеец (или индус?) никогда не плачу, я чуть было не...

Я читала твое письмо возле океана, океан читал вместе со мной, мы читали оба. Не мешает ли тебе такой со-читатель? Другого не будет - я слишком ревнива (к тебе - ревностна).

Знаете, как я сегодня (10-го) получила Ваши книги? Дети еще спали (семь часов утра), я вдруг встала и побежала к двери. В это самое мгновение - я уже держала руку на дверной ручке - постучал почтальон - прямо мне в руку. Мне оставалось лишь завершить мой дверной жест и принять той же самой, еще хранящей стук, рукой - книги.

Я еще их не раскрывала, иначе письмо не уйдет сегодня - а оно должно улететь.

Когда моя дочь (Ариадна) была еще совсем маленькой - каких-нибудь два-три года - она часто спрашивала меня перед тем, как идти ко сну: «А ты будешь читать Рейнеке?»

Райнеке - так звучало у нее - в ее стремительном детском звукоощущеньи - Райнер Мария Рильке. У детей нет чувства пауз.

Хочу написать тебе о Вандее, моей героической французской родине. (В каждой стране и в столетии - по меньшей мере одна, не так ли?) Я здесь ради ее имени. Если, как я, не имеют ни денег, ни времени, выбирают самое необходимое: насущное.

Швейцария не впускает русских. Но горы должны раздвинуться (или расколоться!) - чтобы Борис и я пришли к тебе!

Я верю в горы. (Строчка, мною переделанная - но по существу нет - ибо горы и ночи (Berge - Nachte) рифмуются - узнаешь?)*

Марина Цветаева

Ваше письмо Борису уйдет еще сегодня - заказным и всем богам на волю. Россия для меня все еще разновидность потустороннего.

* Цветаева имеет в виду строку стихотворения Рильке: «Я верю в ночи».- Перев.

История великой дружбы
Пастернак - Цветаева - Рильке
1 августа 2014г.

В Доме Бориса Пастернака рассказали о его переписке с Цветаевой и Рильке

Первого августа в Государственном литературном музее - доме-музее Бориса Пастернака в Переделкино научный сотрудник ГЛМ Светлана Кузьмина провела очередную «неотменяемую экскурсию». Она была посвящена пока мало исследованной истории переписки Бориса Пастернака, Райнера Марии Рильке и Марины Цветаевой.

Разговор о письмах, которыми три великих поэта обменивались друг с другом, привлек в музей удивительно большое число слушателей. И оказалось, что с великим немецким поэтом-модернистом Рильке дружил еще отец Бориса Пастернака художник Леонид Пастернак. Он пригласил Рильке к себе в гости, когда поэт в 1899 году впервые приезжал в Россию, где его и увидел еще ребенком Борис Леонидович. Тогда же Рильке увлекся русской культурой, выучил русский язык, прочитал в оригинале произведения Л. Толстого, А. Чехова, Ф. Достоевского и других классиков, переводил «Слово о полку Игореве» и стихи русских поэтов на немецкий язык. По мнению Светланы Кузьминой, патриархальная Россия воспринималась им как полная противоположность западной цивилизации, погрязшей в рационализме и «безбожии», а оттого клонящейся к своему упадку. Наша страна, с этой точки зрения, казалась «юной» страной, которой предстоит еще небывалый духовный расцвет. Леонид Пастернак познакомил тогда Рильке с Львом Толстым. В 1900 году Рильке выпустил книгу «История о Господе Боге», в которой отразились его впечатления от поездки в Россию.

Во время второго визита в Москву Рильке снова встречался с семьёй Пастернаков, когда те ехали в Одессу. Борис Пастернак позднее в своей «Охранной грамоте» скажет об этой встрече, что даже знакомый ему немецкий язык звучал из уст Рильке по-другому. Немецкий поэт так увлекся Россией, что называл ее своей второй родиной и мечтал переехать в нее навсегда. В университетских тетрадях Бориса Пастернака — между записями лекций — мы находим первые попытки переводов из Рильке. Спустя много лет Пастернак делает важное признание: «Я всегда думал, что в своих собственных попытках, во всем своем творчестве я только и делал, что переводил или варьировал его <т. е. Рильке> мотивы, ничего не добавляя к его собственному миру и плавая всегда в его водах». В 1926 году Борис Пастернак написал Рильке несколько восторженных писем, называя его своим учителем и воспринимая Рильке (так же, как и позднее Цветаева) словно живое воплощение самой поэзии, культуры, подлинного творчества. Рильке в ответных письмах с восторгом говорил об уже известных ему ранних стихах Пастернака. В середине 1920-х годов Борис Пастернак познакомился со стихами Марины Цветаевой, и между ними завязалась переписка, которая длилась до 1935 года. «В маминых записных книжках и черновых тетрадях множество о тебе, — писала А. С. Эфрон Борису Пастернаку 20 августа 1955 года. — Я тебе выпишу, многого ты, наверное, не знаешь. Как она любила тебя и как долго — всю жизнь! Только папу и тебя она любила, не разлюбливая».

Цветаева познакомилась и полюбила творчество Рильке уже в зрелом возрасте. В 1926 году Рильке по просьбе Пастернака присылает ей свои поздние поэтические сборники «Дуинезские элегии» и «Сонеты к Орфею». «Вы — воплощенная поэзия», — именно с этих слов начинает Цветаева свое первое письмо к поэту. Не сговариваясь, все трое пишут в письмах друг другу о том неумирающем и изначальном, что способно возрождаться в поэтах «через времена». Именно в этом смысле упоминает Пастернак в письме к Рильке о поэте, «который вечно составляет содержание поэзии и в разные времена именуется по-разному».

Переломным в переписке Цветаевой и Рильке стало одно из писем Марины Ивановны. В нем она с безудержностью и категоричностью, нежеланием считаться с какими бы то ни было обстоятельствами и условностями заявила, что она для Рильке будет «единственной Россией», оттесняя при этом Бориса Пастернака — все это казалось немецкому поэту неоправданно преувеличенным и даже жестоким.. Переписка их, тем не менее, закончилась только со смертью Рильке, которая произвела на Цветаеву колоссальное впечатление и повлияла на все ее дальнейшее творчество. Марина Ивановна посвятила памяти Рильке свою поэму «Новогоднее» и очерк «Твоя смерть».

И Борис Пастернак вели переписку на протяжении 13 лет. У них была всего одна встреча, но их роман, запечатленный в письмах и документах, до сих пор поражает до глубины души и побуждает верить в светлые чувства.

«Как я люблю любить… А Вы когда-нибудь забываете, когда любите, что любите? Я — никогда». В этих строках была вся Цветаева. В любви заключался смысл ее жизни. Отношения поэтессы с мужем Сергеем Эфроном были непростыми. После долгой разлуки, в 1922 году Марина Цветаева переехала к нему в Берлин, и в этом же году случилась ее первая «встреча» с Пастернаком.

Пытаясь убежать от семейных проблем, поэт покупал новые книги и уходил в чтение с головой. Однажды, Борису Леонидовичу в руки попался сборник «Версты». В стихах Марины Ивановны он нашел отдушину: «В неё надо было вчитаться. Когда я это сделал, я ахнул от открывшейся мне бездны чистоты и ясности». Вскоре он написал Цветаевой первое письмо. Так и завязалась их переписка.

Тоска по родине и необходимость находиться в эмиграции создавали еще большую привязанность поэтессы к Пастернаку. В его письмах она находила поддержку, в его словах – родной русский язык, а в его душе – себя. «Вы первый поэт, которого я — за жизнь — вижу. Вы первый поэт, в чей завтрашний день я верю, как в свой. Вы единственный, современником которого я могу себя назвать — и радостно! — во всеуслышание! – называю…Ни о ком не могу сказать сейчас: я его современник, если скажу — польщу, пощажу, солгу. И вот, Пастернак, я счастлива быть вашим современником». В подтверждение этим строкам, в 1924 году Марина Ивановна издает цикл стихов «Двое», в котором сопоставляет поэта с собой: «В мире, где всяк / Сгорблен и взмылен,/ Знаю — один /Мне равносилен./ В мире, где столь /Многого хощем, /Знаю — один /Мне равномощен. /В мире, где все — /Плесень и плющ, /Знаю: один /Ты равносущ /Мне.»

Великие поэты не чаяли друг в друге души. Шел 1926 год и Пастернак писал Цветаевой о своих мечтах: «А потом будет лето нашей встречи. Я люблю его за то, что это будет встреча со знающей силой, то есть то, что мне ближе всего, и что я только в музыке встречал, в жизни же не встречал никогда…».

Но судьба разводила влюбленных по переписке. Их встречи постоянно переносились в силу трагических обстоятельств. В 1927 году пара должна была вместе поехать к Райнеру Мария Рильке – поэту, который олицетворял для них Поэзию. К сожалению, свидание так и не состоялось. Рильке умер в последние дни 1926 года.

Чем дальше заходило общение Пастернака и Цветаевой, тем более они идеализировали друг друга. Их письма создавали безупречные образы, они не представляли свою жизнь порознь. Марина Ивановна пишет: «Пастернак — это сплошное настежь: / все двери с петли: в Жизнь», в ответ на страстное признание в любви от поэта: «А теперь о тебе. Сильнейшая любовь, на какую я способен, только часть моего чувства к тебе. Я уверен, что никого никогда еще так, но и это только часть… Ты страшно моя и не создана мною, вот имя моего чувства. Я люблю и не смогу не любить тебя долго, постоянно, всем небом, всем нашим вооруженьем, я не говорю, что целую тебя только оттого, что они падут сами, лягут помимо моей воли, и оттого, что этих поцелуев я никогда не видал. Я боготворю тебя… Не разрушай меня, я хочу жить с тобой, долго, долго жить». Но рано или поздно, их судьбы должна была решить встреча.

Спустя еще несколько лет переписки, их общение сошло на нет. Ни Пастернак, ни Цветаева больше не нуждались в друг друге. «Я бы не смогла с тобой жить не из-за непонимания, а из-за понимания. Страдать от чужой правоты, которая одновременно и своя, страдать от правоты - этого унижения я бы не вынесла».

Когда в 1935 году в Париже на антифашистском Международном конгрессе писателей в защиту культуры состоялось их долгожданное рандеву, вместо страстных объятий и признаний в любви, поэты пили чай и вяло говорили о литературе и музыке. Эта «невстреча» предопределила дальнейшие судьбы поэтов. Им не суждено было быть вместе: «О прозе, о поэзии — все мимо — /Подавленности тягостной печать. /У всех невстреч закон неумолимый — /Друг другу людям не дано понять!»

Иллюстрация: Лена Левин

Райнер Мария Рильке

Из писем Марины Ивановны Цветаевой к Р. М. Рильке, (в переводе с немецкого К. М. Азадовского)

Райнер Мария Рильке!

Смею ли я так назвать Вас? Ведь вы - воплощенная поэзия, должны знать, что уже само Ваше имя - стихотворение. Райнер Мария - это звучит по-церковному - по-детски - по-рыцарски. Ваше имя не рифмуется с современностью, - оно - из прошлого или будущего - издалека. Ваше имя хотело, чтоб Вы его выбрали. (Мы сами выбираем наши имена, случившееся - всегда лишь следствие.)

Ваше крещение было прологом к Вам всему, и священник, крестивший Вас, воистину не ведал, что творил.

Вы не самый мой любимый поэт («самый любимый» - степень). Вы - явление природы, которое не может быть моим и которое не любишь, а ощущаешь всем существом, или (еще не все!) Вы - воплощенная пятая стихия: сама поэзия, или (еще не все) Вы - то, из чего рождается поэзия и что больше ее самой - Вас.

Речь идет не о человеке-Рильке (человек - то, на что мы осуждены!), - а о духе-Рильке, который еще больше поэта и который, собственно, и называется для меня Рильке - Рильке из послезавтра.

Вы должны взглянуть на себя моими глазами: охватить себя их охватом, когда я смотрю на Вас, охватить себя - во всю даль и ширь.

Что после Вас остается делать поэту? Можно преодолеть мастера (например, Гёте), но преодолеть Вас - означает (означало бы) преодолеть поэзию. Поэт - тот, кто преодолевает (должен преодолеть) жизнь.

Вы - неодолимая задача для будущих поэтов. Поэт, что придет после Вас, должен быть Вами , т. е. Вы должны еще раз родиться.

Вы возвращаете словам их изначальный смысл, вещам же - их изначальные слова (ценности). Если, например, Вы говорите «великой лепоте», Вы говорите о «великой лепоте», о значении слова при его возникновении. (Теперь же «великолепно» - всего лишь стершийся восклицательный знак.) По-русски я все это сказала бы Вам яснее, но не хочу утруждать Вас чтением по-русски, буду лучше утруждать себя писанием по-немецки. <…>

В Праге я жила с 1922 по 1925, три года, а в ноябре 1925 уехала в Париж. Вы еще были там?

На случай, если Вы там были:

Почему я к Вам не пришла? Потому что люблю Вас - больше всего на свете. Совсем просто. И - потому, что Вы меня не знаете. От страждущей гордости, трепета перед случайностью (или судьбой, как хотите). А может быть, - от страха, что придется встретить Ваш холодный взгляд - на пороге Вашей комнаты. (Ведь Вы не могли взглянуть на меня иначе! А если бы и могли - это был бы взгляд, предназначенный для постороннего ведь Вы не знали меня! - то есть: все равно холодный.)

И еще: Вы всегда будете воспринимать меня как русскую, я же Вас - как чисто-человеческое (божественное) явление. В этом сложность нашей слишком своеобразной нации: все что в нас - наше Я, европейцы считают «русским». <…>

Чего я от тебя хочу, Райнер? Ничего. Всего. Чтобы ты позволил мне каждый миг моей жизни подымать на тебя взгляд - как на гору, которая меня охраняет (словно каменный ангел-хранитель!).

Пока я тебя не знала, я могла и так, теперь, когда я знаю тебя, - мне нужно позволение.

Ибо душа моя хорошо воспитана.

Но писать тебе я буду - хочешь ты этого или нет.

Марина Цветаева

St. St. Gilles-sur-Vie

Тот свет (не церковно, скорее географически) ты знаешь лучше, чем этот, ты знаешь его топографически, со всеми горами, островами и замками.

Топография души - вот, что ты такое. И твоей книгой (ах, это была не книга - это стало книгой!) о бедности, паломничестве и смерти ты сделал для Бога больше, чем все философы и проповедники вместе.

Священник - преграда между мной и Богом (богами). Ты же - друг, углубляющий и усугубляющий радость (радость ли?) великого часа между двумя (вечными двумя!), тот, без кого уже не чувствуешь другого и кого единственного в конце концов только и любишь.

Бог. Ты один сказал Богу нечто новое. Ты высказал отношения Иоанна и Иисуса (невысказанные обоими). Но - разница - ты любимец отца, не сына, ты - Бога-отца (у которого никого не было!) Иоанн. Ты (избранничество - выбор!) выбрал отца, потому что он был более одинок и - немыслим для любви!

Не Давид, нет. Давид - вся застенчивость своей силы. Ты же - вся отвага и дерзость твоей силы. Мир был еще слишком юн. Все должно было произойти - чтобы пришел ты.

Ты посмел так любить (высказать!) нечеловеческого (всебожественного) Бога-отца, как Иоанн никогда не смел любить всечеловеческого сына! Иоанн любил Иисуса (вечно прячась от своей любви на его груди), прикосновением, взглядом, поступками. Слово - героика любви, всегда желающей быть немой (чисто деятельной).

Хорошо ли ты понимаешь мой плохой немецкий? По-французски я пишу свободно, потому я не хочу писать тебе по-французски. От меня к тебе ничто не должно течь. Лететь - да! А раз нет, - лучше запинаться и спотыкаться.

Знаешь, что творится со мной, когда я читаю твои стихи? На первый мимолетный взгляд (молниеносный, звучит лучше, будь я немцем, я передала бы: молния ведь быстрее взгляда! А молниеносный взгляд быстрее просто молнии. Две быстроты водной. Не правда ли?). Итак, на первый взгляд (раз я - не немец), мне все понятно - затем - ночь: пустота - затем: Боже, как ясно! - и как только я что-то схвачу (не аллегорически, а почти рукой) - все стирается вновь: лишь печатные строчки. Молния за молнией (молния - ночь - молния) - вот что со мной творится, когда я читаю тебя. Так должно быть с тобою, когда ты пишешь - себя. <…>

Завтра - Вознесение Христово. Вознесение. Как хорошо! Небо при этом выглядит совсем как мой океан - с волнами. И Христос - возносится.

Только что пришло твое письмо. Моему пора отправляться.

St. St. Gilles-sur-Vie

…перед ним

не кичиться тебе проникновенностью чувства…

Поэтому: чисто-человечески и очень скромно: Рильке-человек. Написав, запнулась. Люблю поэта, не человека. (Теперь ты, прочитав, запнулся.) Это звучит эстетски, т. е. бездушно, неодухотворенно (эстеты - те, у кого нет души, а только пять (часто меньше) острых чувств). Смею ли я выбирать? Когда я люблю, я не могу и не хочу выбирать (пошлое и ограниченное право!). Ты - уже абсолют. Пока же я не полюблю (не узнаю) тебя, я не смею выбирать, ибо не имею к тебе никакого отношения (не знаю твоего товара!).

Нет, Райнер, я не коллекционер, и человека Рильке, который еще больше поэта (как ни поверни - итог один: больше!), - ибо он несет поэта (рыцарь и конь: ВСАДНИК!), я люблю неотделимо от поэта.

Написав: Рильке-человек, я имела в виду того, кто живет, издает свои книги, кого любят, кто уже многим принадлежит и, наверное, устал от любви многих. - Я имела в виду лишь множество человеческих связей! Написав: Рильке-человек, я имела в виду то, где для меня нет места. Поэтому вся фраза о человеке и поэте - чистый отказ, отречение, чтоб ты не подумал, будто я хочу вторгнуться в твою жизнь, в твое время, в твой день (день трудов и общений), который раз навсегда расписан и распределен. Отказ - чтобы затем не стало больно: первое имя, первое число, с которыми сталкиваешься и которые отталкивают тебя. (Берегись - отказа!)

Милый, я очень послушна. Если ты мне скажешь: не пиши, это меня волнует, я нужен себе для самого себя, - я все пойму и стерплю.

<…> Кто ты, Райнер? Германец? Австриец? (Ведь прежде разницы не было? Я не слишком образована - обрывочно.) Где ты родился? Как попал в Прагу? Откуда- «Цари»? Ведь это чудо: ты - Россия - я. - Сколько вопросов!

Твоя земная участь волнует меня еще глубже, чем иные твои пути. Потому что я знаю, как это тяжко - все.

Давно ли ты болен? Как живешь в Мюзо? Красота! Высоко и достойно и серьезно. Есть ли у тебя семья? Дети! (Думаю, нет.) Долго ли еще пробудешь в санатории? Есть ли у тебя там друзья? <…>

Милый, я уже все знаю - от меня к тебе - но для многого еще слишком рано. Еще в тебе что-то должно привыкнуть ко мне.

Марина

St. St. Gilles-sur-Vie

Многое, почти все, остается в тетради. Тебе - лишь слова из моего письма к Борису Пастернаку:

«Когда я неоднократно тебя спрашивала, что мы будем с тобою делать в жизни, ты однажды ответил: «Мы поедем к Рильке» А я тебе скажу, что Рильке перегружен, что ему ничего, никого не нужно. От него веет холодом имущего, в имущество которого я уже включена. Мне ему нечего дать, все взято. Я ему не нужна и ты не нужен. Сила, всегда влекущая, - отвлекает. Нечто в нем (как это зовется, ты знаешь) не желает отвлекаться. Не имеет права.

Эта встреча для меня - удар в сердце (сердце не только бьется, но и получает удары, когда устремляется ввысь!), тем более, что он совершенно прав, что я (ты) в свои лучшие часы сами такие же».

Фраза из твоего письма: «…если вдруг я перестану сообщать тебе, что со мной происходит, ты все равно должна писать мне всякий раз, когда…»

Прочла и сразу: эта фраза - просьба о покое. Покой наступил. (Теперь ты немного успокоился?)

Знаешь ли ты, что все это значит: покой, беспокойство, просьба, исполнение и т. д. Слушай же - мне кажется, что я знаю точно.

До жизни человек - всё и всегда, живя жизнь, он - кое-что и теперь. (Есть, имеет - безразлично!)

Моя любовь к тебе раздробилась на дни и письма, часы и строки. Отсюда - беспокойство. (Потому ты и просил о покое!) Письмо сегодня, письмо завтра.

Ты живешь, я хочу тебя видеть. Перевод из Всегда в Теперь. Отсюда - терзание, счет дней, обесцененность каждого часа, час - лишь ступень - к письму.

Быть в другом или иметь другого (или хотеть иметь, вообще - хотеть, едино!). Я это заметила и смолкла. Теперь это прошло. С желаниями я справляюсь быстро. Чего я от тебя хотела? Ничего. Скорей уж - возле тебя. Быть может, просто - к тебе. Без письма уже стало - без тебя. Дальше - пуще. Без письма - без тебя, с письмом - без тебя, с тобой - без тебя. В тебя! Не быть. - Умереть!

Такова я. Такова любовь - во времени. Неблагодарная, сама себя уничтожающая. Любви я не люблю и не чту.

В великой низости любви -

у меня есть такая строчка. <…>

Итак, Райнер, это прошло. Я не хочу к тебе. Не хочу хотеть. Может быть - когда-нибудь - с Борисом (издалека, без единой строки от меня, он все «почуял»! Слух поэта!) - но когда - как… Не будем спешить!

И - чтобы ты не счел меня низкой - не из-за терзания я молчала - из-за уродливости этого терзания!

Теперь - прошло. Теперь я пишу тебе.

Марина

St. St. Gilles-sur-Vie,

<…> Твои милые фотографии. Знаешь, как ты выглядишь на той, что больше? Словно ты поджидал кого-то - и вдруг тебя окликнули. А другая, поменьше, - прощанье. Отъезжающий, который еще раз-должно быть наспех - лошади уже ждут - оглядывает свой сад, как исписанный лист, прежде чем расстаться. Не отрываясь - освобождаясь. Тот, кто бережно выпускает из рук - целый пейзаж. (Райнер, возьми меня с собой!)

У тебя прозрачные глаза, лазурно-прозрачные - как у Ариадны, а морщинка (вертикальная!) меж бровей - у тебя от меня. Она была у меня уже в детстве - я всегда хмурила брови, раздумывая или злясь.

(Райнер, я люблю тебя и хочу к тебе.) <…>

И вот, твои стихи, Райнер, стихи Рильке, поэта, стихи - поэзии. И моя, Райнер, - немота. Все наоборот. Все правильно.

О, я люблю тебя, иначе я не могу этого назвать - первое попавшееся и все же самое первое и самое лучшее слово.

Райнер, вчера вечером я вышла из дома, чтобы снять белье, ибо надвигался дождь. И приняла в свои объятья весь ветер, - нет! весь Север. И это был ты. (Завтра это будет Юг!) Я не взяла его домой, он остался на пороге. Он не вошел в дом, но едва я заснула, он умчал меня с собой на море.

Подаем только знаки друг другу -

И о любящих, о их включенности и исключенности («Из сердцевины Вечного…»).

И долгий неслышимый путь под луной.

И все ж это называется только так: я люблю тебя.

Марина

Любимый! Я хочу подарить тебе слово, может быть, ты его не знаешь.

«Боль - истинное слово, боль - доброе слово, боль - милосердное слово».

(Св. Кунигунда, XIII век)

Да, Райнер! Если бы написала о тебе что-нибудь, это называлось бы: Поверх горы.

Первая собака, которую ты погладишь, прочитав это письмо, буду я. Обрати внимание на ее взгляд.

St. St. Gilles-sur-Vie

Дорогой Райнер,

у Гёте где-то сказано, что на чужом языке нельзя создать ничего значительного, - я же всегда считала, что это неверно. (Гете никогда не ошибается в целом, он прав в итоговом смысле, поэтому сейчас я несправедлива к нему.)

Поэзия - уже перевод, с родного языка на чужой - будь то французский или немецкий - неважно. Для поэта нет родного языка. Писать стихи и значит перелагать. Поэтому я не понимаю, когда говорят о французских, русских или прочих поэтах. Поэт может писать по-французски, но не быть французским поэтом. Смешно.

Я не русский поэт и всегда недоумеваю, когда меня им считают и называют. Для того и становишься поэтом (если им вообще можно стать, если им не являешься отродясь!), чтобы не быть французом, русским и т. д., чтобы быть - всем. Иными словами: ты - поэт, ибо не француз. Национальность - это от- и заключенность. Орфей взрывает национальность или настолько широко раздвигает ее пределы, что все (и бывшие, и сущие) заключаются в нее. И хороший немец - там! И - хороший русский!

Но в каждом языке есть нечто лишь ему свойственное, что и есть сам язык. Поэтому по-французски ты звучишь иначе, чем по-немецки, - оттого и стал писать по-французски! Немецкий глубже французского, полнее, растяжимее, темнее. Французский: часы без отзвука, немецкий - более отзвук, чем часы (бой). Немецкий продолжает создаваться читателем - вновь и вновь, бесконечно. Французский - уже создан. Немецкий - возникает, французский - существует. Язык неблагодарный для поэтов - потому ты и стал писать на нем. Почти невозможный язык.

Немецкий - бесконечное обещание (тоже - дар!), но французский - дар окончательный. Платен пишет по-французски. Ты («Verger») пишешь по-немецки, то есть - себя, поэта. Ибо немецкий ближе всех к родному. Ближе русского, по-моему. Еще ближе.

Райнер, узнаю тебя в каждой строчке, но звучишь ты короче, каждая строка - усеченный Рильке, почти как конспект. Каждое слово. Каждый слог.

Можно мне поцеловать тебя? Ведь это не более, чем обнять, а обнимать, не целуя, - почти невозможно!

Марина

St. St. Giltes-sur-Vie

Райнер, твое письмо я получила в день своих именин -17/30 июля, у меня ведь тоже есть святая, хотя я ощущаю себя первенцем своего имени, как тебя - первенцем твоего. Святой, которого звали Райнер, звался, верно, иначе. Ты - Райнер.

Итак, в день моих именин я получила лучший подарок - твое письмо. Как всегда, совсем неожиданно. Я никогда к тебе не привыкну (как к себе самой!), и к этому изумлению тоже, и к собственным мыслям о тебе. Ты - то, что приснится мне этой ночью, чему я этой ночью буду сниться. (Видеть сон или во сне быть увиденной?) Незнакомкою в чужом сне. Я никогда не жду, я всегда узнаю тебя.

Если мы кому-нибудь приснимся вместе - значит, мы встретимся.

Райнер, я хочу к тебе, ради себя, той новой, которая может возникнуть лишь с тобой, в тебе. И еще, Райнер («Райнер» - лейтмотив письма) - не сердись, это ж я , я хочу спать с тобою - засыпать и спать. Чудное народное слово, как глубоко, как верно, как недвусмысленно, как точно то, что оно говорит. Просто - спать. И ничего больше. Нет, еще: зарыться головой в твое левое плечо, а руку - на твое правое - и ничего больше. Нет еще: даже в глубочайшем сне знать, что это ты. И еще: слушать, как звучит твое сердце. И - его целовать.

Иногда я думаю: я должна воспользоваться той случайностью, что я пока еще (все же!) живое тело. Скоро у меня не будет рук. И еще - это звучит как исповедь (что такое исповедь? хвалиться своими пороками! Кто мог бы говорить о своих муках без упоения, то есть счастья?!) - итак, пусть это не звучит как исповедь: телам со мной скучно. Они что-то подозревают и мне (моему) не доверяют, хотя я делаю всё, как все. Слишком, пожалуй… незаинтересованно, слишком… благосклонно. И - слишком доверчиво! Доверчивы - чужие (дикари), не ведающие никаких законов и обычаев. Но местные доверять не могут. К любви все это не относится, любовь слышит и чувствует только себя, она привязана к месту и часу, этого я подделать не могу. И - великое сострадание, неведомо откуда, безмерная доброта и - ложь.

Я чувствую себя все старше. Слишком серьезна - детская игра, я - недостаточно серьезна.

Рот я всегда ощущала как мир: небесный свод, пещера, ущелье, бездна. Я всегда переводила тело в душу (развоплощала его!), а «физическую» любовь - чтоб ее полюбить - возвеличила так, что вдруг от нее ничего не осталось. Погружаясь в нее, ее опустошила. Проникая в нее, ее вытеснила. Ничего от нее не осталось, кроме меня самой: души (так я зовусь, оттого - изумление: именины!).

Любовь ненавидит поэта. Она не желает, чтоб ее возвеличивали (дескать, сама величава!), она считает себя абсолютом, единственным абсолютом. Нам она не доверяет. В глубине своей она знает, что не величава (потому-то так властна!), она знает, что величие - это душа, а где начинается душа, кончается плоть. Чистейшая ревность, Райнер. Та же, что у души к плоти. И я всегда ревновала к плоти: как воспета! История Паоло и Франчески - маленький эпизод. Бедный Данте! - Кто еще помнит о Данте и Беатриче? Я ревную к человеческой комедии. Душу никогда не будут любить так, как плоть, в лучшем случае - будут восхвалять. Тысячами душ всегда любима плоть. Кто хоть раз обрек себя на вечную муку во имя одной души! Да если б кто и захотел - невозможно: идти на вечную муку из любви к душе - уже значит быть ангелом. Нас обманно лишали целого ада! (…trop pure - provoque un vent de dеdain)

Почему я говорю тебе все это? Наверное, из страха, что ты увидишь во мне обыкновенную чувственную страсть (страсть - рабство плоти). «Я люблю тебя и хочу спать с тобою» - так кратко дружбе говорить не дано. Но я говорю это иным голосом, почти во сне, глубоко во сне. Я звук иной, чем страсть. Если бы ты взял меня к себе, ты взял бы les plus deserts lieux. Всё то, что никогда не спит, желало бы выспаться в твоих объятьях. До самой души (глубины) был бы тот поцелуй. (Не пожар: бездна.)

Je ne plaide pas ma cause, je plaide la cause du plus absolu des baisers.

Ты все время в разъездах, ты не живешь нигде и встречаешься с русскими, которые - не я. Слушай и запомни: в твоей стране, Райнер, я одна представляю Россию.

Кто ж ты все-таки, Райнер? Не немец, хотя - целая Германия! Не чех, хотя родился в Чехии (NB! в стране, которой еще не было, - это подходит!), не австриец, потому что Австрия была, а ты - 6ydeud Ну не чудесно ли? У тебя - нет родины! Le grand poete tschecoslovaque - так писали парижские журналы. Значит, Райнер, в конце концов, ты - словак? Смеюсь!

Райнер, вечереет, я люблю тебя. Воет поезд. Поезда это волки, а волки - Россия. Не поезд - вся Россия воет по тебе, Райнер. Райнер, не сердись на меня или сердись сколько Хочешь - этой ночью я буду спать с тобой. В темноте - разрыв; оттого что звезды, я убеждаюсь: окно. (Об окне я думаю, когда думаю о тебе и себе, - не о постели.) Глаза мои широко раскрыты, ибо снаружи еще черней, чем внутри. Постель-корабль, мы отправляемся в путешествие. <…>

St. St. Gilles-sur-Vie

<…> Райнер, напиши мне открытку, всего два слова: письмо, что было в поезде, получил или - не получил. Тогда я напишу тебе большое письмо.

Райнер, этой зимой мы должны встретиться. Где-нибудь во французской Савойе, совсем близко к Швейцарии, там, где ты никогда е ще не был (найдется ль такое никогда ? Сомневаюсь). В маленьком городке, Райнер. Захочешь - надолго. Захочешь - недолго. Пишу тебе об этом просто, потому что знаю, что ты не только очень полюбишь меня, но и будешь мне очень рад. (В радости - ты тоже нуждаешься.)

Или осенью, Райнер. Или весной. Скажи: да, чтоб с этого дня была и у меня радость - я могла бы куда-то всматриваться (оглядываться?).

Уже очень поздно и я устала, поэтому обнимаю тебя.

Марина

St. St. Gilles-sur-Vie

Райнер, отвечай только «да» на все, что я хочу - поверь, ничего страшного не будет. Когда я говорю тебе, Райнер, что я - твоя Россия, я говорю тебе лишь (еще раз), что люблю тебя. Любовь живет исключениями, обособлениями, отстранениями. Она живет в словах и умирает в поступках. Стремиться быть твоей Россией в действительности - для этого я слишком умна! Оборот речи. Оборот любви. Райнер, я называюсь иначе: я - все, что ты есть, все твое бытие (быть означает: тобой живут. Etre vecu. Chose vecue. Страдательный залог).

Веришь ли, что я верю в Савойю? Верю, как и ты словно в царство небесное. Когда-нибудь… (Как? Когда?) Что я видела в жизни? Вся моя молодость (с 1917-го года) - черная работа. Москва? Прага? Париж? Сен-Жиль? Везде - одно. Плита, метла, деньги (их отсутствие). Вечная нехватка времени. Ни одна женщина из твоих подруг и знакомых не живет так, не могла бы так жить. Не мести, не чистить - вот мое царство небесное. Слишком скромно? Да. Ибо слишком скверно мое царство земное. Райнер, я написала по-немецки: чистить - чистилище (прекрасное слово), чистить здесь, чистилище там, чистить, пока не сметут в чистилище и т. д. Так я пишу, Райнер, - от слова к вещи, слово создавая за словом. Так, думаю, пишешь и ты.

Итак, любимый, не бойся и всегда только «да» на каждое мое мой! дай! - так утешают нищих, невинно и без последствий. Чаще всего моя протянутая рука падает в пустоту, а подаянье - в песок. Чего я от тебя хочу? Того же, чего от всей поэзии и от каждой стихотворной строчки: истины любого <данного> мгновения. Выше этого истины нет. Никогда не деревенея - всегда обращаясь в золу. Хочу лишь слова - оно для меня - уже вещь. Поступков? Последствий?

Я знаю тебя, Райнер, как себя самое. Чем дальше от меня - тем глубже в меня. Я живу не в себе самой - вне самой себя. Я не живу на своих устах, и тот, кто меня целует, минует меня.

Савойя. (Размышленье): Поезд. Билет. Гостиница. (Слава Богу, визы не надо!) И… легкая брезгливость. Нечто уготованное, завоеванное… вымоленное, Ты должен упасть с неба.

Райнер, вполне серьезно: если ты в самом деле, глазами, хочешь меня видеть, ты должен действовать, т. е. - «Через две недели я буду там-то и там-то. Приедешь?» Это должно исходить от тебя. Как и число-

И город. Взгляни на карту. Не лучше ли, если это будет большой город? Подумай. Маленькие города иногда обманчивы. Да, еще одно: денег у меня нет совсем, гроши, что я зарабатываю, тут же улетучиваются (из-за моей «новизны» меня печатают только в «новейших» журналах, а их - в эмиграции - всего два). Хватит ли у тебя денег для нас обоих? Райнер, я пишу и невольно улыбаюсь: вот так гость! Итак, любимый, если когда-нибудь ты вправду захочешь, напиши мне (заранее, ведь мне нужно найти кого-то, кто побудет с детьми) - и тогда я приеду. В Сен-Жиле я пробуду до 1–15 октября, затем - Париж, где всё сначала: ни денег, ни квартиры, ничего. В Прагу я не вернусь, чехи сердятся на меня за то, что я так много и горячо писала о Германии и так упорно молчала о Чехии. А ведь три с половиной года я жила на чешскую «субсидию» (900 крон ежемесячно). Итак, между 1 и 15 октября - Париж. Ранее ноября нам не увидеться. Кстати - можно ведь и где-нибудь на Юге? (Франции, разумеется.) Где, как и когда ты хочешь (начиная с ноября). Теперь это в твоих руках. Можешь, если хочешь… разъять их. Я все равно буду любить тебя - ни больше, ни меньше.

Я радуюсь тебе так, словно ты - целая и всецело новая страна.

Год кончается твоей смертью? Конец? Начало! Ты самому себе - самый новый год. (Любимый, я знаю. Ты меня читаешь раньше, чем я пишу) - Райнер, вот я плачу. Ты льешься у меня из глаз!

Милый, раз ты умер, - значит, нет никакой смерти (или никакой жизни!). Что еще? Маленький городок в Савойе - когда? где? Райнер, а как же гнездо для сна? Ты ведь теперь знаешь по-русски и знаешь, что Nest - гнездо и многое другое.

Не хочу перечитывать твоих писем, а то я захочу к тебе - захочу туда, - а я не смею хотеть, - ты ведь знаешь, что связано с этим «хотеть».

Райнер, я неизменно чувствую тебя за правым плечом.

Думал ли ты когда-нибудь обо мне? - Да! да! да! - Завтра Новый год, Райнер - 1927. 7 - Твое любимое число. Значит, ты родился в 1876 году? (газета)? - 51 год?

Какая я несчастная.

Но не сметь грустить! Сегодня в полночь я чокнусь с Тобой. (Ты ведь знаешь мой удар: совсем тихий!)

Любимый, сделай так, чтобы я часто видела Тебя во сне - нет, неверно: живи в моем сне. Теперь ты вправе желать и делать.

В здешнюю встречу мы с тобой никогда не верши - как и в здешнюю жизнь, не так ли? Ты меня опередил - (и вышло лучше!), и, чтобы меня хорошо принять, заказала - не комнату, не дом - целый пейзаж. Я целую тебя в губы? В виски? В лоб? Милый, конечно, в губы, по-настоящему, как живого.

Любимый, люби меня сильнее и иначе, чем все. Не сердись на меня - тебе надо привыкнуть ко мне, к такой. Что еще?

Нет, ты еще не высоко и не далеко, ты совсем рядом, твой лоб на моем плече. Ты никогда не будешь далеко: никогда недосягаемо высоко.

Ты - мой милый взрослый мальчик.

Райнер, пиши мне! (Довольно-таки глупая просьба?) С Новым годом и прекрасным небесным пейзажем!

Марина

Райнер. Ты еще на земле, не прошло еще суток

Марина Ивановна Цветаева. Из письма Н. Вундерли-Фолькарт: Из книги Временщики и фаворитки XVI, XVII и XVIII столетий. Книга III автора Биркин Кондратий