(11(23).10.1896, Москва - 18.7.1982, Бостон) - филолог, лингвист, литературовед, семиотик, культуролог. Один из основателей Московского, Пражского, Нью-йоркского лингвистических кружков, Общества изучения поэтического языка (ОПОЯЗа).

(11(23).10.1896, Москва - 18.7.1982, Бостон) - филолог, лингвист, литературовед, семиотик, культуролог. Один из основателей Московского, Пражского, Нью-йоркского лингвистических кружков, Общества изучения поэтического языка (ОПОЯЗа). Окончил историко-филологический ф-т Московского ун-та. С 1921 г. жил за границей: в Чехословакии (1921-1938), Дании, Норвегии и Швеции (1939-1941), США (1941-1982), где преподавал в Гарвардском ун-те и Массачусетском технологическом ин-те. Все эти годы поддерживал тесные связи с российскими учеными. Взгляды Я. складывались под влиянием феноменологии Э. Гуссерля, фр. поэзии (С. Малларме), рус. культуры, прежде всего русского авангарда (В. Хлебников). Свою теорию языка разрабатывал на основе критического переосмысления идей Ф. де Соссюра, в сотрудничестве с Н. С. Трубецким, в диалоге с Л. Ельмслевом и др. лингвистами. В центре его исследовательских интересов находилось двуединство звука и значения в речи и языке. Я. внес значительный вклад в развитие фонологии, предложив рассматривать в качестве ее предмета не фонемы, а различительные признаки, существенно усилил роль диахронии в фонологии, что позволило ему углубить теорию эволюции языка. Используя типологический подход, он нашел ключ к объяснению происходящих в языке глубоких сдвигов и изменений. В отличие от Соссюра не считал, что связь между означающим (звук) и означаемым (смысл) произвольна, ничем не мотивирована. Столь же значительным был вклад Я. в др. области лингвистики. Его исследования общей системы значений глагола способствовали развитию совр. семантики, а оригинальный труд о евразийском языковом единстве существенно обогатил общую лингвистику. Я. много сделал для определения места лингвистики среди др. наук, для ее сближения с математикой, теорией коммуникации и т. п., что способствовало обновлению ее понятийного аппарата. Он был инициатором применения лингвистических методов в сравнительной мифологии, этнологии и антропологии, что нашло многочисленных последователей и привело к возникновению новых научных направлений. В нач. 50-х гг. он выступил инициатором оживления интереса к семиотике, получившей впоследствии бурное развитие и ставшей сегодня одной из ведущих наук. Мн. идеи Я. легли в основу структурализма как направления в философии. Он одним из первых начал изучать точки соприкосновения лингвистики и биологии, имеющиеся соответствия между лингвистическим и генетическим кодами. В одной из последних работ он рассматривает вопрос о роли бессознательного в функционировании языка. Опираясь на собственные результаты и исследования др. авторов, он выдвинул философскую гипотезу о предопределенности наших представлений о мире языком. Изучение языка Я. органически сочетал с исследованиями в области литературоведения, создав новую концепцию поэтики, в основе к-рой лежит лингвистический взгляд на словесное творчество - литературу, поэзию и фольклор. В межвоенные годы его мысль движется преимущественно в русле идей формальной школы и рус. авангарда - с их радикализмом, крайностями, пренебрежением к эстетическому аспекту искусства, поиском "заумного" или беспредметного языка и т. д. Я. выдвигает ставшее знаменитым понятие "литературность", имея в виду под ним гл. обр. лингвистический, грамматический аспект литературы и определяя его в качестве действительного предмета литературоведения. Он также провозглашает технический, формальный прием "единственным героем" науки о литературе. Позднее взгляды Я. становятся все более уравновешенными, хотя проблема единства лингвистики и литературы, грамматики и поэзии остается для него центральной. В своей теории речевого общения он вычленяет 6 осн. функций, особо выделяя среди них поэтическую, к-рая присуща всем языковым формам, однако в поэзии становится доминирующей. Отсюда поэзия есть "язык в его эстетической функции", а поэтика - это "лингвистическое исследование поэтической функции вербальных сообщений в целом и поэзии в частности". Я. подчеркивает, что изучение особенностей языка в поэзии позволяет полнее объяснить как его функционирование, так и его историческую эволюцию, поскольку она является не отклонением от обычного языка, но реализацией его скрытых возможностей. Соответственно поэтика и лингвистика помогают друг другу в познании как обычного, так и поэтического языка. В отличие от традиционного литературоведения, где в центре внимания находятся образность слов, их скрытый смысл и вызываемые ими ассоциации мыслей и чувств, Я. исследует место и роль грамматических фигур в совокупной символике произв., что нашло отражение в названии одной из его работ - "Поэзия грамматики и грамматика поэзии". Я. создал поэтику фольклора, в особенности пословиц и поговорок, интерес к к-рым возник у него уже в гимназические годы. Он стал одним из зачинателей лингвистики текста, предметом к-рой выступает не фраза или высказывание, как это было раньше, но именно сам текст. Сравнительное изучение древн. структур славянского и индоевропейского стиха способствовало углублению наших представлений об индоевропейской культуре. Теория в работах Я. неразрывно соединена с практикой. Его перу принадлежат интересные исследования творчества В. Хлебникова, В. В. Маяковского, Б. Л. Пастернака. Опираясь на выделенные им два типа построения произв. - в зависимости от преобладания либо метафоры, либо метонимии (замены одного слова др. по связи их значений), - он предложил оригинальный критерий отличия как писателей, так и жанров литературы и др. видов искусств, оказал значительное влияние на совр. науку и философию. Выдвинутые им идеи и сделанные обобщения выходят за рамки лингвистики и литературоведения и касаются всего искусства, всей культуры.

Якобсон Роман Осипович

(11 октября 1896, Москва18 июля 1982, Бостон, Массачусетс) - один из основоположников структурной лингвистики, стоявший у истоков нескольких национальных школ - Московской, Пражской, Копенгагенской (иностранный член) и Гарвардской.

(11 октября 1896, Москва18 июля 1982, Бостон, Массачусетс) - один из основоположников структурной лингвистики, стоявший у истоков нескольких национальных школ - Московской, Пражской, Копенгагенской (иностранный член) и Гарвардской. Закончил Лазаревский институт восточных языков и Московский университет (1918), в 1920 стал профессором в Высшей школе драматического мастерства. В 1916 был одним из создателей «Общества по изучению поэтического языка» (Опояз) в Петербурге, а с 1915 по 1920 избирался председателем Московского лингвистического кружка.

В 1920 переехал в Чехию. В 1929 вместе с Н. С. Трубецким и С. И. Карцевеким сформулировал «Тезисы пражского лингвистического кружка», призывавшие к кардинальному отказу от категорий традиционной структурной лингвистики, восходящих к Ф. де Соссюру, и к разработке новой «целевой модели», в основе которой лежит понятие функции элементов языка. В 1933 Якобсон начал работать в университете им. Я. Э. Пуркине, где в 1934 стал профессором-славистом, а в 1936 - профессором по кафедре чешской медиевистики.

После оккупации Чехословакии фашистскими войсками читал лекции в Копенгагене, в Осло и в Упсале до 1941, затем переехал в Нью-Йорк, где преподавал в Колумбийском университете до 1949. С 1949 по 1967 - профессор Гарвардского университета (курсы лекций по общему языкознанию и по славянской филологии).

Принципиально важен вклад Якобсона в фонологическую теорию дифференциальных признаков, основные категории которой (оппозиция, корреляция, маркированность и нейтрализация) он распространил на теорию падежа, акцентологию и просодику, в разработку генетико-типологического подхода в сравнительно-историческом языкознании. Якобсон ввел ряд новых понятий: шифтер, таксис, языковой центр и периферия, конвергенция, языковой союз (балканский и евразийский) - в описание языка. Свои лингвистические принципы он распространил на семиотику (выделение иконических, индексных и символических знаков), на теорию связи (код и сообщение и их особенности в разных сферах действительности), на формальную поэтику, на нейролингвистику (афазия и онтогенез - параллелизм языковых факторов).

В целях дальнейшей категоризации языка Якобсон постулировал наличие 6 компонентов (шифтеров) акта речи и соответственно выделил 6 функций: говорящий - эмотивная (выражения), адресат речи - конативная (усвоения), контекст - референтивная (коммуникативная), сообщение - поэтическая, контакт - фактическая (контактоустанавливающая), код - металингвистическая. Значения и звуки в языке имеют генетический характер, являются не индивидуальными сущностями, а классами. Спецификация классов единиц языка определяется контекстом и задана лингвистическим кодом. Спецификация классов - единиц языка - происходит в процессе их применения, в основе которого лежит антиномия селекции/комбинации или родственная антиномия сходства/ смежности. Связи явлений на оси селекции и на оси комбинации регулируются поэтической функцией языка.

Последние работы Якобсона заложили основу понимания языкового описания как последовательности правил перехода от эллиптичности к эксплицитности и в противоположном направлении.

Соч.: Избр. работы. М., 1985; Kindersprache, Aphasie und allgemeine Lautgesetze, 1941; Selected Writings, 6vol. (1967-1971); Jakobson R., Waugh L. R. The Sound Shape of Language, 1979. Лит.: Waugh L. R. Roman Jakobsons Science of Language, Lisse de Ridden,1976.

Л. Н. Александрова

Якобсон Роман Осипович

(1896-1982) Русско-американский филолог, лингвист, литературовед, семиотик, культуролог. Один из основателей Московского, Пражского, Нью-Йоркского лингвистических кружков и ОПОЯЗа.

Русско-американский филолог, лингвист, литературовед, семиотик, культуролог. Один из основателей Московского, Пражского, Нью-Йоркского лингвистических кружков и ОПОЯЗа. Окончил историко-филологических факультет Московского университета. С 1921 жил за границей: в Чехословакии (1921-1938), Дании, Норвегии и Швеции (1939-1941), США (1941-1982), где преподавал в Гарвардском университете и Массачусетском технологическом институте. Все эти годы поддерживал тесные связи с российскими учеными.

Взгляды Я. складывались под влиянием феноменологии Гуссерля, французской поэзии (Малларме), русской культуры и русского авангарда (Хлебников). Свою теорию языка разрабатывал на основе критического переосмысления идей Ф. де Соссюра в сотрудничестве с Н. С. Трубецким, в диалоге с Л. Ельмслевым и другими лингвистами. В центре исследовательских интересов Я. находилось двуединство звука и значения в речи и языке, служившее основой его фонологической концепции и поэтики. Я. внес значительный вклад в развитие фонологии, в обновление и расширение ее компетенции. Он предложил рассматривать в качестве ее предмета не фонемы, а различительные признаки, распространил применение структурных принципов на область морфологии, существенно усилил роль диахронии в фонологии, что позволило ему углубить теорию эволюции языка. Используя типологический подход, он нашел ключ к объяснению происходящих в языке глубоких сдвигов и изменений. В отличие от Соссюра, не считал, что связь между означающим (звук) и означаемым (смысл) произвольна, ничем не мотивирована.

Столь же значительным был вклад Я. в разработку других областей лингвистики. Его исследования общей системы значений глагола способствовали развитию современной семантики. Он сыграл важную роль в разработке новейших методов грамматического описания языковых явлений. Его оригинальный труд о евразийском языковом единстве существенно обогатил общую лингвистику. Я. много сделал для определения места лингвистики среди других наук, для сближения ее с математикой, теорией коммуникации и другими научными дисциплинами, что способствовало обновлению ее понятийного аппарата. Он был инициатором применения лингвистических методов в сравнительной мифологии, этнологии и антропологии, что нашло многочисленных последователей и привело к возникновению новых научных направлений. В начале 50-х годов он выступил инициатором оживления интереса к семиотике, получившей впоследствии бурное развитие (см.: Семиотическая эстетика). Многие идеи Я. легли в основу структурализма, понимаемого в философском смысле. Он одним из первых начал изучать точки соприкосновения лингвистики и биологии, имеющиеся соответствия между лингвистическим и генетическим кодами, корреляции нарушений речи с деятельностью определенных мозговых центров. В одной из последних своих работ он рассматривает вопрос о роли бессознательного в функционировании языка. Опираясь на собственные результаты и исследования других авторов, выдвинул философскую гипотезу о предопределенности наших представлений о мире языков. Изучение языка Я. органически сочетал с исследованиями в области литературоведения. Он создал совершенно новую концепцию поэтики, в основе которой лежит лингвистический взгляд на словесное творчество - литературу, поэзию и фольклор.

В межвоенные годы его мысль движется преимущественно в русле идей формальной школы (см.: Формальный метод) и русского авангарда - с их радикализмом, крайностями, поиском «заумного» (см.: Заумь) или беспредметного языка и т. д. Я. выдвигает ставшее знаменитым понятие «литературность», имея в виду под ним главным образом лингвистический, грамматический аспект литературы и определяя его в качестве действительного предмета литературоведения. Он также провозглашает технический, формальный прием «единственным героем» науки о литературе. Позднее взгляды Я. становятся более уравновешенными, хотя проблема единства литературы и лингвистики, грамматики и поэзии остается для него главной и центральной. В своей теории речевого общения он вычленяет шесть основных функций языка, особо выделяя среди них поэтическую, которая присуща всем языковым формам, однако только в поэзии становится доминирующей. Отсюда - «поэзия есть язык в его эстетической функции», а поэтика - «это лингвистическое исследование поэтической функции вербальных сообщений в целом и поэзии в частности».

Я. подчеркивал, что изучение особенностей языка в поэзии позволяет полнее объяснять как его функционирование, так и его историческую эволюцию. Поэзия играет двойную роль по отношению к языку: она предполагает его нарушение и в то же время выявляет действие скрытых законов, которые нельзя раскрыть другими способами его использования. Она является не отклонением от обычного языка, но реализацией его скрытых возможностей. Соответственно поэтика и лингвистика помогают друг другу в познании как обычного, так и поэтического языка. В отличие от традиционного литературоведения, где в центре внимания находятся образность слов, их скрытый смысл и вызываемые ими ассоциации мыслей и чувств, Я. исследует место и роль грамматических фигур в совокупной символике произведения, что нашло отражение в названии одной из его работ - «Поэзия грамматики и грамматика поэзии».

Я. эксплицировал поэтику фольклора, в особенности пословиц и поговорок, интерес к которым возник у него уже в гимназические годы. Он стал одним из зачинателей лингвистики текста, предметом которой выступает не фраза или высказывание, как это было раньше, но именно текст или дискурс. Сравнительное изучение древних структур славянского и индоевропейского стиха способствовало углублению наших представлений об индоевропейской культуре в целом.

Теория в работах Я. неразрывно соединена с практикой. Его перу принадлежат интересные исследования творчества В. Хлебникова, В. Маяковского, Б. Пастернака. Опираясь на выделенные им два типа построения произведения - в зависимости от преобладания либо метафоры, либо метонимии, - он предложил оригинальный критерий классификации как писателей, так и жанров литературы и других видов искусств. Осуществленный им совместно с К. Леви-Стросом анализ сонета Ш. Бодлера «Кошки» стал классическим образцом лингвистического анализа поэтического произведения. Я. оказал значительное влияние на современную гуманитарную науку и философию. Выдвинутые им идеи и сделанные обобщения выходят за рамки лингвистики и литературоведения и касаются всего искусства и культуры в целом.

Осн. соч.: Избранные работы. М., 1985; Работы по поэтике. М., 1987.

Рус.-амер лингвист, литературовед, специалист по поэтике и семиотике.

Окончил Лазаревский ин-т вост. языков и Моск. ун-т (1918). С 1921 работал в Праге в полпредстве РСФСР, в СССР не вернулся. Проф. Гарвард, ун-та и Массачусет. технологич. ин-та, член многих академий. Инициатор создания Моск., Праж., Ньй-Йорк. лингвистич. кружков, один из ведущих представителей структурализма; был близок к рус. формальной школе. Языковедч. работы Я. в осн. посвящены теор. лингвистике (фонологии, соотношению диахронии и синхронии, общей теории падежей, информ. т.зр. на язык и др.) и изучению слав. языков.

В поэтике Я. прежде всего выступает как стиховед, специалист по метрике и рифме, синтаксич. и грамматич. строению стихов на разных языках (слав. и неславянских), много внимания уделяет анализу отд. произведений (наиболее известная работа "Кошки" Бодлера", 1962, совместно с Леви-Строссом).

Собственно лит.-ведческие работы Я. посвящены древнеслав. поэзии, "Слову о полку Игореве", Пушкину, Блоку, Хлебникову, Пастернаку, Маяковскому, польской и чеш. поэзии, Бодлеру, Гельдерлину, Блейку и др. В качестве текстолога Я. публиковал и комментировал многие слав. тексты. Я. публиковал также работы по слав. фольклору, раннеслав. эпосу, слав. мифологии, ритуалу, живописи 20 в., семиотике кино, речевой афазии.

Основательность научной лингвистич. подготовки и раннее знакомство с практикой футуризма (Я. сам пробовал писать заумные стихи), с соответствующими ему теор. новациями (ранний формализм) определили судьбу его научной деятельности. Языковая специфика поэтич. произведения ("язык в его эстетич. функции", материальная (речевая) объективация магич. потенциала поэзии, соотношение фольклорного и индивидуального в словесном творчестве, исследования влияния данного языка на характер поэтич. приема - всегда в центре его внимания. Характерно название одной из наиболее известных поздних работ "Грамматика поэзии и поэзия грамматики" (1961).

В качестве обобщающих семиотич. и культурологич. идей Я. обращается к общей теории симметрии, давая свою основанную на конкр. исследованиях интерпретацию ее закономерностей по отношению к разл. видам культурной деятельности и их продуктам, систематизация к-рых может осуществляться на основе связи элементов либо по сходству (вертикально, парадигматически, метафорически), либо по смежности (горизонтально, синтагматически, метанимически).

Обладая большим личным и научным авторитетом, Я. неизменно выступал против всех форм изоляционизма, постоянно ориентируясь на многосторонние связи лингвистики с этнологией, фольклором, мифологией, семиотикой, культурной антропологией и др., и гуманитарного знания в целом с биологией, физикой, математикой, системологией. Разносторонняя активность, энергия первооткрывателя, нерасторжимое единство личной судьбы и творч. устремлений (в частности, верность обретенным в юности революционным по духу основаниям его позиций в науке и культуре) сформировали, по словам Вяч.Вс. Иванова, "самый характер его трудов, не завершенных, как у классика... а раскрытых, как у романтика, навстречу будущему".

Соч.: Избр. работы. М., 1985; Работы по поэтике. М., 1987.

Лит.: Иванов В.В. Лингвистический путь Романа Якобсона // Якобсон Р. О. Избранные работы. М., 1985; Он же. Поэтика Якобсона // Якобсон P.O. Работы по поэтике. М.. 1987; Якобсон - будетлянин. Стокгольм, 1992.

Отличное определение

Неполное определение ↓

ЯКОБСОН Роман Осипович

11 октября 1896, Москва18 июля 1982, Бостон, Массачусетс) - один из основоположников структурной лингвистики, стоявший у истоков нескольких национальных школ - Московской, Пражской, Копенгагенской (иностранный член) и Гарвардской. Закончил Лазаревский институт восточных языков и Московский университет (1918), в 1920 стал профессором в Высшей школе драматического мастерства. В 1916 был одним из создателей «Общества по изучению поэтического языка» (Опояз) в Петербурге, а с 1915 по 1920 избирался председателем Московского лингвистического кружка.

В 1920 переехал в Чехию. В 1929 вместе с Н. С. Трубецким и С. И. Карцевеким сформулировал «Тезисы пражского лингвистического кружка», призывавшие к кардинальному отказу от категорий традиционной структурной лингвистики, восходящих к Ф. де Соссюру, и к разработке новой «целевой модели», в основе которой лежит понятие функции элементов языка. В 1933 Якобсон начал работать в университете им. Я. Э. Пуркине, где в 1934 стал профессором-славистом, а в 1936 - профессором по кафедре чешской медиевистики.

После оккупации Чехословакии фашистскими войсками читал лекции в Копенгагене, в Осло и в Упсале до 1941, затем переехал в Нью-Йорк, где преподавал в Колумбийском университете до 1949. С 1949 по 1967 - профессор Гарвардского университета (курсы лекций по общему языкознанию и по славянской филологии).

Принципиально важен вклад Якобсона в фонологическую теорию дифференциальных признаков, основные категории которой (оппозиция, корреляция, маркированность и нейтрализация) он распространил на теорию падежа, акцентологию и просодику, в разработку генетико-типологического подхода в сравнительно-историческом языкознании. Якобсон ввел ряд новых понятий: шифтер, таксис, языковой центр и периферия, конвергенция, языковой союз (балканский и евразийский) - в описание языка. Свои лингвистические принципы он распространил на семиотику (выделение иконических, индексных и символических знаков), на теорию связи (код и сообщение и их особенности в разных сферах действительности), на формальную поэтику, на нейролингвистику (афазия и онтогенез - параллелизм языковых факторов).

В целях дальнейшей категоризации языка Якобсон постулировал наличие 6 компонентов (шифтеров) акта речи и соответственно выделил 6 функций: говорящий - эмотивная (выражения), адресат речи - конативная (усвоения), контекст - референтивная (коммуникативная), сообщение - поэтическая, контакт - фактическая (контактоустанавливающая), код - металингвистическая. Значения и звуки в языке имеют генетический характер, являются не индивидуальными сущностями, а классами. Спецификация классов единиц языка определяется контекстом и задана лингвистическим кодом. Спецификация классов - единиц языка - происходит в процессе их применения, в основе которого лежит антиномия селекции/комбинации или родственная антиномия сходства/ смежности. Связи явлений на оси селекции и на оси комбинации регулируются поэтической функцией языка.

Последние работы Якобсона заложили основу понимания языкового описания как последовательности правил перехода от эллиптичности к эксплицитности и в противоположном направлении.

Соч.: Избр. работы. М., 1985; Kindersprache, Aphasie und allgemeine Lautgesetze, 1941; Selected Writings, 6vol. (1967-1971); Jakobson R., Waugh L. R. The Sound Shape of Language, 1979. Лит.: Waugh L. R. Roman Jakobsons Science of Language, Lisse de Ridden,1976.

Отличное определение

Неполное определение ↓

ЯКОБСОН Роман Осипович

(1896-1982) рус.-амер лингвист, литературовед, специалист по поэтике и семиотике. Окончил Лазаревский ин-т вост. языков и Моск. ун-т (1918). С 1921 работал в Праге в полпредстве РСФСР, в СССР не вернулся. Проф. Гарвард. ун-та и Массачусет. технологич. ин-та, член многих академий. Инициатор создания Моск., Праж., Ньй-Йорк. лингвистич. кружков, один из ведущих представителей Структурализма; был близок к рус. формальной школе (см. Русская формальная школа). Языковедч. работы Я. в осн. посвящены теор. лингвистике (фонологии, соотношению диахронии и синхронии, общей теории падежей, информ. т.зр. на язык и др.) и изучению слав. языков. В поэтике Я. прежде всего выступает как стиховед, специалист по метрике и рифме, синтаксич. и грамматич. строению стихов на разных языках (слав. и неславянских), много внимания уделяет анализу отд. произведений (наиболее известная работа “Кошки” Бодлера”, 1962, совместно с Леви-Строссом). Собственно лит.-ведческие работы Я. посвящены древнеслав. поэзии, “Слову о полку Игореве”, Пушкину, Блоку , Хлебникову, Пастернаку, Маяковскому, польской и чеш. поэзии, Бодлеру, Гельдерлину, Блейку и др. В качестве текстолога Я. публиковал и комментировал многие слав. тексты. Я. публиковал также работы по слав. фольклору, раннеслав. эпосу, слав. мифологии, ритуалу, живописи 20 в., семиотике кино, речевой афазии. Основательность научной лингвистич. подготовки и раннее знакомство с практикой Футуризма (Я. сам пробовал писать заумные стихи), с соответствующими ему теор. новациями (ранний формализм) определили судьбу его научной деятельности. Языковая специфика поэтич. произведения (“язык в его эстетич. функции”), материальная (речевая) объективация магич. потенциала поэзии, соотношение фольклорного и индивидуального в словесном творчестве, исследования влияния данного языка на характер поэтич. приема - всегда в центре его внимания. Характерно название одной из наиболее известных поздних работ “Грамматика поэзии и поэзия грамматики” (1961). В качестве обобщающих семиотич. и культурологич. идей Я. обращается к общей теории симметрии, давая свою основанную на конкр. исследованиях интерпретацию ее закономерностей по отношению к разл. видам культурной деятельности и их продуктам, систематизация к-рых может осуществляться на основе связи элементов либо по сходству (вертикально, парадигматически, метафорически), либо по смежности (горизонтально, синтагматически, метанимически). Обладая большим личным и научным авторитетом, Я. неизменно выступал против всех форм изоляционизма, постоянно ориентируясь на многосторонние связи лингвистики с этнологией, фольклором, мифологией, семиотикой, культурной антропологией и др., и гуманитарного знания в целом с биологией, физикой, математикой, системологией. Разносторонняя активность, энергия первооткрывателя, нерасторжимое единство личной судьбы и творч. устремлений (в частности, верность обретенным в юности революционным по духу основаниям его позиций в науке и культуре) сформировали, по словам Вяч.Вс. Иванова, “самый характер его трудов, не завершенных, как у классика... а раскрытых, как у романтика, навстречу будущему”. Соч. : Избр. работы. М., 1985; Работы по поэтике. М., 1987. Лит. : Иванов В.В. Лингвистический путь Романа Якобсона // Якобсон Р. О. Избранные работы. М., 1985; Он же. Поэтика Якобсона // Якобсон P.O. Работы по поэтике. М.. 1987; Якобсон - будетлянин. Стокгольм, 1992. Л. Б. Шамшин. Культурология ХХ век. Энциклопедия. М.1996

Отличное определение

Неполное определение ↓

ЯКОБСОН Роман Осипович

11(23).10.1896, Москва - 18.7.1982, Бостон) - филолог, лингвист, литературовед, семиотик, культуролог. Один из основателей Московского, Пражского, Нью-йоркского лингвистических кружков, Общества изучения поэтического языка (ОПОЯЗа). Окончил историко-филологический ф-т Московского ун-та. С 1921 г. жил за границей: в Чехословакии (1921-1938), Дании, Норвегии и Швеции (1939-1941), США (1941-1982), где преподавал в Гарвардском ун-те и Массачусетском технологическом ин-те. Все эти годы поддерживал тесные связи с российскими учеными. Взгляды Я. складывались под влиянием феноменологии Э. Гуссерля, фр. поэзии (С. Малларме), рус. культуры, прежде всего русского авангарда (В. Хлебников). Свою теорию языка разрабатывал на основе критического переосмысления идей Ф. де Соссюра, в сотрудничестве с Н. С. Трубецким, в диалоге с Л. Ельмслевом и др. лингвистами. В центре его исследовательских интересов находилось двуединство звука и значения в речи и языке. Я. внес значительный вклад в развитие фонологии, предложив рассматривать в качестве ее предмета не фонемы, а различительные признаки, существенно усилил роль диахронии в фонологии, что позволило ему углубить теорию эволюции языка. Используя типологический подход, он нашел ключ к объяснению происходящих в языке глубоких сдвигов и изменений. В отличие от Соссюра не считал, что связь между означающим (звук) и означаемым (смысл) произвольна, ничем не мотивирована. Столь же значительным был вклад Я. в др. области лингвистики. Его исследования общей системы значений глагола способствовали развитию совр. семантики, а оригинальный труд о евразийском языковом единстве существенно обогатил общую лингвистику. Я. много сделал для определения места лингвистики среди др. наук, для ее сближения с математикой, теорией коммуникации и т. п., что способствовало обновлению ее понятийного аппарата. Он был инициатором применения лингвистических методов в сравнительной мифологии, этнологии и антропологии, что нашло многочисленных последователей и привело к возникновению новых научных направлений. В нач. 50-х гг. он выступил инициатором оживления интереса к семиотике, получившей впоследствии бурное развитие и ставшей сегодня одной из ведущих наук. Мн. идеи Я. легли в основу структурализма как направления в философии. Он одним из первых начал изучать точки соприкосновения лингвистики и биологии, имеющиеся соответствия между лингвистическим и генетическим кодами. В одной из последних работ он рассматривает вопрос о роли бессознательного в функционировании языка. Опираясь на собственные результаты и исследования др. авторов, он выдвинул философскую гипотезу о предопределенности наших представлений о мире языком. Изучение языка Я. органически сочетал с исследованиями в области литературоведения, создав новую концепцию поэтики, в основе к-рой лежит лингвистический взгляд на словесное творчество - литературу, поэзию и фольклор. В межвоенные годы его мысль движется преимущественно в русле идей формальной школы и рус. авангарда - с их радикализмом, крайностями, пренебрежением к эстетическому аспекту искусства, поиском "заумного" или беспредметного языка и т. д. Я. выдвигает ставшее знаменитым понятие "литературность", имея в виду под ним гл. обр. лингвистический, грамматический аспект литературы и определяя его в качестве действительного предмета литературоведения. Он также провозглашает технический, формальный прием "единственным героем" науки о литературе. Позднее взгляды Я. становятся все более уравновешенными, хотя проблема единства лингвистики и литературы, грамматики и поэзии остается для него центральной. В своей теории речевого общения он вычленяет 6 осн. функций, особо выделяя среди них поэтическую, к-рая присуща всем языковым формам, однако в поэзии становится доминирующей. Отсюда поэзия есть "язык в его эстетической функции", а поэтика - это "лингвистическое исследование поэтической функции вербальных сообщений в целом и поэзии в частности". Я. подчеркивает, что изучение особенностей языка в поэзии позволяет полнее объяснить как его функционирование, так и его историческую эволюцию, поскольку она является не отклонением от обычного языка, но реализацией его скрытых возможностей. Соответственно поэтика и лингвистика помогают друг другу в познании как обычного, так и поэтического языка. В отличие от традиционного литературоведения, где в центре внимания находятся образность слов, их скрытый смысл и вызываемые ими ассоциации мыслей и чувств, Я. исследует место и роль грамматических фигур в совокупной символике произв., что нашло отражение в названии одной из его работ - "Поэзия грамматики и грамматика поэзии". Я. создал поэтику фольклора, в особенности пословиц и поговорок, интерес к к-рым возник у него уже в гимназические годы. Он стал одним из зачинателей лингвистики текста, предметом к-рой выступает не фраза или высказывание, как это было раньше, но именно сам текст. Сравнительное изучение древн. структур славянского и индоевропейского стиха способствовало углублению наших представлений об индоевропейской культуре. Теория в работах Я. неразрывно соединена с практикой. Его перу принадлежат интересные исследования творчества В. Хлебникова, В. В. Маяковского, Б. Л. Пастернака. Опираясь на выделенные им два типа построения произв. - в зависимости от преобладания либо метафоры, либо метонимии (замены одного слова др. по связи их значений), - он предложил оригинальный критерий отличия как писателей, так и жанров литературы и др. видов искусств, оказал значительное влияние на совр. науку и философию. Выдвинутые им идеи и сделанные обобщения выходят за рамки лингвистики и литературоведения и касаются всего искусства, всей культуры.

Отличное определение

Неполное определение ↓

Якобсон Роман Осипович

1896-1982) Русско-американский филолог, лингвист, литературовед, семиотик, культуролог. Один из основателей Московского, Пражского, Нью-Йоркского лингвистических кружков и ОПОЯЗа. Окончил историко-филологических факультет Московского университета. С 1921 жил за границей: в Чехословакии (1921-1938), Дании, Норвегии и Швеции (1939-1941), США (1941-1982), где преподавал в Гарвардском университете и Массачусетском технологическом институте. Все эти годы поддерживал тесные связи с российскими учеными. Взгляды Я. складывались под влиянием феноменологии Гуссерля, французской поэзии (Малларме), русской культуры и русского авангарда (Хлебников). Свою теорию языка разрабатывал на основе критического переосмысления идей Ф. де Соссюра в сотрудничестве с Н. С. Трубецким, в диалоге с Л. Ельмслевым и другими лингвистами. В центре исследовательских интересов Я. находилось двуединство звука и значения в речи и языке, служившее основой его фонологической концепции и поэтики. Я. внес значительный вклад в развитие фонологии, в обновление и расширение ее компетенции. Он предложил рассматривать в качестве ее предмета не фонемы, а различительные признаки, распространил применение структурных принципов на область морфологии, существенно усилил роль диахронии в фонологии, что позволило ему углубить теорию эволюции языка. Используя типологический подход, он нашел ключ к объяснению происходящих в языке глубоких сдвигов и изменений. В отличие от Соссюра, не считал, что связь между означающим (звук) и означаемым (смысл) произвольна, ничем не мотивирована. Столь же значительным был вклад Я. в разработку других областей лингвистики. Его исследования общей системы значений глагола способствовали развитию современной семантики. Он сыграл важную роль в разработке новейших методов грамматического описания языковых явлений. Его оригинальный труд о евразийском языковом единстве существенно обогатил общую лингвистику. Я. много сделал для определения места лингвистики среди других наук, для сближения ее с математикой, теорией коммуникации и другими научными дисциплинами, что способствовало обновлению ее понятийного аппарата. Он был инициатором применения лингвистических методов в сравнительной мифологии, этнологии и антропологии, что нашло многочисленных последователей и привело к возникновению новых научных направлений. В начале 50-х годов он выступил инициатором оживления интереса к семиотике, получившей впоследствии бурное развитие (см.: Семиотическая эстетика). Многие идеи Я. легли в основу структурализма, понимаемого в философском смысле. Он одним из первых начал изучать точки соприкосновения лингвистики и биологии, имеющиеся соответствия между лингвистическим и генетическим кодами, корреляции нарушений речи с деятельностью определенных мозговых центров. В одной из последних своих работ он рассматривает вопрос о роли бессознательного в функционировании языка. Опираясь на собственные результаты и исследования других авторов, выдвинул философскую гипотезу о предопределенности наших представлений о мире языков. Изучение языка Я. органически сочетал с исследованиями в области литературоведения. Он создал совершенно новую концепцию поэтики, в основе которой лежит лингвистический взгляд на словесное творчество - литературу, поэзию и фольклор. В межвоенные годы его мысль движется преимущественно в русле идей формальной школы (см.: Формальный метод) и русского авангарда - с их радикализмом, крайностями, поиском «заумного» (см.: Заумь) или беспредметного языка и т. д. Я. выдвигает ставшее знаменитым понятие «литературность», имея в виду под ним главным образом лингвистический, грамматический аспект литературы и определяя его в качестве действительного предмета литературоведения. Он также провозглашает технический, формальный прием «единственным героем» науки о литературе. Позднее взгляды Я. становятся более уравновешенными, хотя проблема единства литературы и лингвистики, грамматики и поэзии остается для него главной и центральной. В своей теории речевого общения он вычленяет шесть основных функций языка, особо выделяя среди них поэтическую, которая присуща всем языковым формам, однако только в поэзии становится доминирующей. Отсюда - «поэзия есть язык в его эстетической функции», а поэтика - «это лингвистическое исследование поэтической функции вербальных сообщений в целом и поэзии в частности». Я. подчеркивал, что изучение особенностей языка в поэзии позволяет полнее объяснять как его функционирование, так и его историческую эволюцию. Поэзия играет двойную роль по отношению к языку: она предполагает его нарушение и в то же время выявляет действие скрытых законов, которые нельзя раскрыть другими способами его использования. Она является не отклонением от обычного языка, но реализацией его скрытых возможностей. Соответственно поэтика и лингвистика помогают друг другу в познании как обычного, так и поэтического языка. В отличие от традиционного литературоведения, где в центре внимания находятся образность слов, их скрытый смысл и вызываемые ими ассоциации мыслей и чувств, Я. исследует место и роль грамматических фигур в совокупной символике произведения, что нашло отражение в названии одной из его работ - «Поэзия грамматики и грамматика поэзии». Я. эксплицировал поэтику фольклора, в особенности пословиц и поговорок, интерес к которым возник у него уже в гимназические годы. Он стал одним из зачинателей лингвистики текста, предметом которой выступает не фраза или высказывание, как это было раньше, но именно текст или дискурс. Сравнительное изучение древних структур славянского и индоевропейского стиха способствовало углублению наших представлений об индоевропейской культуре в целом. Теория в работах Я. неразрывно соединена с практикой. Его перу принадлежат интересные исследования творчества В. Хлебникова, В. Маяковского, Б. Пастернака. Опираясь на выделенные им два типа построения произведения - в зависимости от преобладания либо метафоры, либо метонимии, - он предложил оригинальный критерий классификации как писателей, так и жанров литературы и других видов искусств. Осуществленный им совместно с К. Леви-Стросом анализ сонета Ш. Бодлера «Кошки» стал классическим образцом лингвистического анализа поэтического произведения. Я. оказал значительное влияние на современную гуманитарную науку и философию. Выдвинутые им идеи и сделанные обобщения выходят за рамки лингвистики и литературоведения и касаются всего искусства и культуры в целом. Осн. соч.: Избранные работы. М., 1985; Работы по поэтике. М., 1987. Д. Силичев

Отличное определение

Неполное определение ↓

ЯКОБСОН Роман Осипович

1896-1982) - русский лингвист, семиотик, литературовед, способствовавший установлению продуктивного диалога между европейской и американской культурными традициями, французским, чешским и русским структурализмом, между лингвистикой и антропологией, между лингвистикой и психоанализом. Профессиональная карьера Я. начиналась с Московского лингвистического кружка, позже он вместе с петроградскими друзьями основывает ОПОЯЗ (Общество по изучению поэтического языка). Оказавшись в эмиграции в Чехии, Я. принимает участие в деятельности Пражского лингвистического кружка. Вынужденный бежать из оккупированной нацистами Чехии, Я. проводит следующий период в Дании и Норвегии, где в дискуссиях осмысливает отличия пражского структурализма от датской глоссематики. В годы войны Я. оказывается в Америке, где занимает должность профессора славянских языков и литературы Гарвардского университета. Полное собрание сочинений Я. в пяти томах было выпущено в Гааге (1962-1979). Я. глубоко занимала проблема неразрывной связи лингвистики и поэтики. Он одним из первых популяризировал идеи Пирса и применил его трихотомическую классификацию знаков, внес значительный вклад в теорию коммуникации. Основной объект исследований Я. - это не соссюрианский статичный и абстрактный "язык" как система правил, установленных социумом, а "речевая деятельность", "язык-в-действии" ("речевое событие", если пользоваться выражением Бахтина, или "акты речевого общения"). Со временем Я. постепенно перешел от изучения сугубо формальных аспектов языка к изучению семантики произведения как такового. Для Я. значение произведения определяется не только структурой знака-проводника, значение (как это показал в свое время Леви-Стросс, с которым Я. связывали дружеские отношения и совместные научные интересы) - это еще и результат осмысления, интериоризации, включения в текст формально упорядоченной структуры универсума. В своих работах о поэтике Я. обращается к исследованию поэзии русского авангарда. "Самовитое слово" авангардистов, аннулируя изображаемый или обозначаемый им предмет, ставило вопрос о природе и значимости элементов, несущих семантическую функцию в пространственных фигурах и в языке. Именно новое отношение к слову сделало возможным выявить и проанализировать литературность как таковую (то, что делает произведение литературным произведением). Я. считал, что присущий ему взрослый интерес к акустическим, ономатопеическим опытам авангардистов явился следствием его детского интереса к заклинаниям, колдовским речам, "заумным" заговорам (при этом его интересовали и звуковая сторона народных речений, и их смысл, а порой и "бессмыслица", также имеющие собственные законы построения). Таким образом, путь к изучению русского авангарда был проторен Я. через исследование поэтики русского фольклора (Я. и сам писал "заумные" стихи под псевдонимом "Алягров"). Как считают некоторые современные теоретики (например, Кристева), нельзя отрицать определенные заслуги Я. в структурной лингвистике в целом, в фонологии, в эпистемологии и истории лингвистического дискурса, но "его теория поэтического языка все равно остается на первом месте". Я., отстаивая свой взгляд на авангардистскую поэзию, резко выступал против тех, кто слишком упрощенно трактовал формалистский подход к искусству, - против тех, кто считал, что формализм не может уловить связи искусства с действительной жизнью, что он призывает к подходу "искусство ради искусства", идя по следам кантианской эстетики. Я. отмечал, что "ни Тынянов, ни Мукаржовский, ни Шкловский, ни я, ни один из нас никогда не провозглашал самодостаточности искусства. Если мы и пытались что-то показать, так это то, что искусство - составная часть социальной структуры, компонент, который взаимодействует со всеми остальными и сам изменяем, поскольку и сфера искусства и его взаимоотношения с другими элементами социальной структуры находятся в постоянном движении. Мы выступаем не за сепаратизм искусства, но за автономность эстетической функции". К заслугам Я. следует отнести и то, что благодаря его исследованиям по авангарду (не только поэзии, но и футуризма, дадаизма и эспрессионизма - см.) стало очевидно, что объектом семиотики является не только вербальный язык, но и искусство, которое долго ускользало от семиотического анализа. Все искусства, будь они по сути темпоральны, подобно музыке и поэзии, основаны, по Я., на пространственных отношениях, подобно живописи и скульптуре; или синкретичны, пространственно-темпоральны, подобно театру или цирковым представлениям и кинопоказам, - все они связаны со знаком. Разговор о "грамматике" искусства состоит не только в использовании бессмысленной метафоры: суть в том, что все виды искусства имеют в виду организацию полярных сигнификативных категорий, которые в свою очередь основываются на оппозиции маркированных и немаркированных элементов. Все виды искусства, объединяясь, образуют сеть художественных конвенций. Оригинальность произведения ограничивается художественным кодом, который доминирует в данную эпоху и в данном обществе. И даже неподчинение художника затребованным правилам не менее, чем его верная приверженность им, воспринимается современниками в русле установленного кода, который художник-новатор пытается разрушить. Апофеоз междисциплинарного мышления Я. приходится на 1940-1950-е - сферу его изысканий составляют лингвистика, поэтика, риторика, антропология, психоанализ, философия языка. Анализируя феномен языка во всех его проявлениях, Я. был уверен, что его невозможно изолировать от всей целостности человеческого поведения, которое всегда значимо - отсюда и его глубокий интерес к антропологическим исследованиям. Во-первых, по мысли Я., любая лингвистическая инновация может работать лишь тогда, когда она принята и интегрирована социумом; во-вторых, язык не единственная семиотическая система в культуре и ее роднит с другими знаковыми системами общность законов, управляющих их функционированием и развитием. Хотя и существуют знаковые системы, механизм функционирования которых не тождественен языку (кино, музыка), тем не менее, сигнификация, то есть означивание, - это явление, охватывающее весь культурный универсум, следовательно, задача семиотики состоит в том, чтобы исследовать их междисциплинарные отношения и выявить постоянные и универсальные механизмы означивания. Язык и культура очень тесно взаимосвязаны, и потому Я. в 1970 констатирует, что лингвистика неотделима от культурной антропологии. В совместной работе с Леви-Строссом ("Кошки" Бодлера") Я. указывает, что и лингвистический, и антропологический анализ поэтического текста являются комплементарными и позволяют глубже увидеть, как сделан и как функционирует этот текст. В поэтическом произведении лингвист обнаруживает структуры, сходные со структурами, которые выявляет антрополог. Со своей стороны, этнолог признает, что мифы - это не только некоторые концептуальные упорядоченности, это также и своего рода поэтические тексты, вызывающие у своих слушателей и читателей подлинно эстетические эмоции. Соответствующие методы анализа, с точки зрения Я., - метод бинарной оппозиции, выявление симметрии и асимметрии, выявление формальных структур, кристаллизующих смысл произведения. Я. полагал, что целый ряд дисциплин, таких, как семиотика, антропология, этнология, должен быть объединен в рамках теории коммуникации, изучающей все виды обменов в человеческом обществе (этнология изучает обмен как основной социальный факт (Мосс); обмен женщинами, имуществом и информацией (Леви-Стросс); семиотика - обмены посредством знаков; лингвистика - обмены словесными сообщениями на естественном языке). Именно с именем Я. связаны некоторые ключевые идеи современной теории коммуникации и прежде всего разработанная и усовершенствованная им модель коммуникативного акта применительно к вербальному языку ("Лингвистика и поэтика", 1960). Следует отметить, что в дальнейшем модель Я. неоднократно подвергалась критике с самых разных сторон, ибо она предлагала некую абстрактно-идеальную модель общения, не отражающую реальную сложность процесса коммуникации. Я. исходил из того, что цель любой коммуникации - это адекватность общения, основанная на понимании сообщения, поэтому в основе его схемы лежит абстракция, предполагающая не только пользование одним и тем же кодом, но и одинаковый объем памяти передающего и воспринимающего, один и тот же контекст восприятия (социальный, культурный, интертекстуальный, идеологический). Идеал такой коммуникации, как показал позднее Лотман, - это команды, приказы, это даже не автокоммуникация ("сказать Я - значит ошибиться" - в психоанализе автокоммуникация сомнительна, ибо речь не может идти о тождественности, идентичности самой личности). Так что на деле процесс декодирования не так уж и прост - оба участника коммуникации пользуются сложным набором кодов и субкодов. Всякая реальная интерпретация будет более или менее неадекватной - на чем, собственно и была основана идея Пирса о неограниченном семиозисе. Я. выделяет следующие базисные элементы акта коммуникации - отправитель, контекст (также "референт" - то, к чему адресуется смысл сообщения), сообщение, канал (контакт - то, что выступает и как физический канал, и как психологическая связь между адресатом и адресантом, обусловливающие возможность установить и поддерживать коммуникацию), код, сообщение и адресат (реципиент). Согласно модели коммуникации Я. выделяет и анализирует несколько базисных функций языка, соответствующих различным аспектам коммуникативного процесса, причем предполагается, что эти идеи будут релевантны любому типу сообщений (литературное произведение, архитектурный памятник, картина). Согласно замыслу Я., каждому из шести элементов, факторов речевой коммуникации соответствует особая функция языка. Под "функцией языка" Я. имеет в виду направленность, "установку или назначение (роль) самого сообщения по отношению к другим факторам речевого общения. Если цель сообщения - адресат, то мы имеем дело с фатической функцией; если сообщение направлено на контекст - речь идет о референтивной функции и т.д. Для самого Я. особый интерес представляет поэтическая функция языка (доминирующая в поэзии и в искусстве вообще). Главной в повседневном, не-поэтическом сообщении является референтивная функция, то есть установка сообщения на референт, на контекст, но вряд ли можно найти речевые сообщения, выполняющие только одну эту функцию. Соответственно, лингвистика, семиотика должны изучать язык во всем разнообразии его функций, тем более, что различия между сообщениями заключаются не в монопольном проявлении одной функции, а в их различной иерархии. Иерархия функций в сообщении обусловливает специфику каждого конкретного акта коммуникации - процесса передачи и восприятия некоторого сообщения. Я. выделяет следующие функции: эмотивная (экспрессивная), конативная (=апелятивная), фатическая, референтивная (коммуникативная), метаязыковая, поэтическая. 1) Эмотивная функция сосредоточена на адресанте и имеет своей целью прямое выражение говорящего к тому, о чем он говорит. "Она связана со стремлением произвести впечатление определенных эмоций у реципиента" - неважно, идет ли речь о подлинных или притворных чувствах. Чисто эмотивный слой языка представлен междометиями. Эта функция окрашивает все высказывания в определенную тональность. По сравнению с референтным языком эмотивный язык, первым делом выполняющий экспрессивную функцию, обычно более близок к поэтическому языку (который нацелен именно на знак как таковой). Передаваемая информация в большинстве случаев не является неким объективированным знанием - то есть не ограничивается сугубо когнитивным (познавательным) аспектом. Когда человек пользуется экспрессивными элементами, чтобы выразить гнев, иронию или радость, он безусловно передает информацию - о себе, это субъективная информация. (Для иллюстрации своей мысли Я. воспользовался примером из театральной практики Станиславского. На прослушивании во МХАТе режиссер предлагал актерам сделать из слов "сегодня вечером", меняя их экспрессивную окраску, 40 различных сообщений. Аудитория же должна была понять, о какой ситуации идет речь только по звуковому облику этих двух слов.) Таким образом, ясно, что эмотивные элементы сообщения подлежат семиотическому анализу. 2) Конативная (апелятивная, или усвоения) функция ориентирована на адресата. Она находит свое грамматическое выражение в звательной форме и повелительном наклонении. Эти элементы сообщения не могут быть истинными или ложными. 3) В традиционной модели языка (у Бюлера, например) выделялись только эти две и еще одна функция, а именно -референтивная, или коммуникативная, то есть главная функция сообщения, соотносимая с предметом, о котором идет речь. Эта функция завязана на отношении сообщения к референту или контексту. В "Тезисах Пражского лингвистического кружка" были описаны только две функции - общения и поэтическая. Мартине выделял три функции - коммуникативную, экспрессивную, эстетическую. Я. добавляет еще три функции, которые в прежних классификациях являлись как бы разновидностями коммуникативной. 4) Существуют сообщения, основное назначение которых состоит в том, чтобы установить, продолжить или прервать коммуникацию, проверить, работает ли канал (установлен ли контакт с реципиентом). Эта направленность на контакт выражается в фатической функции и осуществляется она посредством обмена риторическими формулировками или даже целыми диалогами, единственная функция которых - поддержание коммуникации. Фатическая функция языка является единственной функцией, общей для птиц и людей, так как стремление начать и поддерживать коммуникацию характерно и для говорящих птиц. Кроме того, эта функция языка усваивается раньше всех других функций маленькими детьми, так как стремление вступить в коммуникацию появляется гораздо раньше способности передавать или принимать информативные сообщения. 5) Метаязыковая функция (или функция толкования) преследует цель установления тождества высказывания. Необходимо ввести различие между двумя уровнями языка: "объектным языком", на котором говорят о внешнем мире, и "метаязыком", на котором говорят о самом языке. Метаязык играет очень важную роль не только для лингвистов и для науки в целом, но и в нашем повседневном языке. Мы пользуемся метаязыком, не осознавая мета-языкового характера наших операций (например, "Вы говорите по-русски?" или "Вы понимаете, о чем я говорю"). 6) Поэтическая функция языка - сосредоточение, направленность внимания на сообщение ради него самого (а не ради референта, контакта или адресата). Это наиболее важная функция в поэтическом сообщении (произведении искусства), хотя во всех прочих видах речевой деятельности она выступает как вторичный, дополнительный компонент. Я. считал, что каждый речевой акт в некотором смысле стилизует и преображает описываемое им событие. То, каким образом он делает это, определяется его намерением, эмоциональным содержанием и аудиторией, которой он адресован, предварительной "цензурой", которую он проходит, набором готовых образцов, к которым он принадлежит. Поскольку "поэтичность" речевого акта очень хорошо показывает, что коммуникация не имеет тут основного значения, то "цензура" может быть ослаблена, приглушена. Отменяет ли поэтическая функция языка функцию референтивную (то есть можно ли их считать взаимоотрицающими) и каким образом мы вообще можем выявить поэтическую функцию в каком-либо сообщении? В.Маяковский говорил, что "любое прилагательное, употребленное в поэзии, тем самым уже является поэтическим эпитетом". Я. считал, что «поэтичность - это не просто дополнение речи риторическими украшениями, а общая переоценка речи и всех ее компонентов". При этом он приводит в качестве примера анекдот, в котором миссионер упрекает свою паству в одном из африканских племен, что они ходят голые. "А как же ты сам? - отвечали те, указывая на его лицо. - Разве ты сам кое-где не голый? - "Да, но это же лицо". - "А у нас повсюду лицо", - ответили туземцы. В заключение Я. добавляет: "Так и в поэзии любой речевой элемент превращается в фигуру поэтической речи". Любопытно то, что даже внутри поэзии может быть различима иерархия вышеозначенных функций - например, эпическая поэзия, сосредоточившись на третьем лице, в большей степени опирается на референтивную функцию; лирическая поэзия - на экспрессивную и т.д. С другой стороны, в других, непоэтических текстах, иногда параллельной по значимости коммуникативной функции оказывается и поэтическая - в современной рекламе, в средневековых законодательствах, в санскритских научных трактатах, написанных в стихах (которые в индийской поэтической традиции отличны от собственно поэзии) - это так называемые у Я. "прикладные стихи", которые известны не всем культурам. Я. считал, что поэтическая функция присуща речи любого человеческого существа с раннего детства и играет ведущую роль в построении дискурса. Так, пословица (страсть к собиранию которых проявилась у Я. с тех самых пор, как он научился читать) принадлежит одновременно и к повседневной речи, и к словесному искусству. Приведем здесь вкратце анализ Я. одной русской пословицы. "Можно в совершенстве знать синтаксические и морфологические правила русского языка, так же как и его словарь, и тем не менее оказаться озадаченным предложением - Семеро приехали на одном колесе - если, конечно, слушатель заранее не знает смысла пословицы - "Пустое любопытство должно оставаться неудовлетворенным". Тождество первого и последнего слога -се- в приведенной последовательности (Семеро... колесе), так же, как и соответствие между обеими заударными двусложными группами в конце двух начальных слов (семеро... приехали) и предударными двусложными группами двух последних единиц (на одном колесе) превращает эту четырехсловную группу в симметричное дихотомическое образование из двух бинарных частей. Таким образам, пословица - это наибольшая кодированная единица, возникающая в речи и одновременно самое короткое поэтическое сочинение. Относительность построения пословицы сжато выражена в присказке: Пень не околица, одна речь не пословица". Эта функция, усиливая осязаемость знаков, углубляет фундаментальную дихотомию между знаками и предметами. Она лишний раз демонстрирует, что знак не совпадает с объектом. ("Поэтическая функция предполагает интровертивное (=авторефлексивное) отношение к вербальным знакам как единству означающего и означаемого"). Поэзия определялась Я. как "высказывание с установкой на выражение", поэзия "есть язык в его эстетической функции", она индифферентна в отношении к предмету высказывания (так же, как предметная проза индифферентна в отношении ритма). Как поэтическое проявляет себя? "Поэтическое присутствует, когда слово ощущается как слово, а не только как представление называемого им объекта или как выброс эмоции, когда слова и их композиция, их значение, их внешняя и внутренняя форма приобретают вес и ценность сами по себе вместо того, чтобы безразлично относиться к реальности". Поэтика как область знания, согласно Я., занимается именно поэтической функцией языка [в ее компетенцию применительно к поэзии входит изучение рифмы, ритма, параллелизма (повторяемость), аллитерации, ассонансы, размер]. Можно сказать, что поэтика - "это лингвистическое исследование поэтической функции вербальных сообщений в целом и поэзии в частности", или наука, изучающая поэтические произведения сквозь призму языка. Интересно, что лингвисты, взявшиеся за изучение поэтического языка, иногда встречают сопротивление со стороны литературоведов, ибо, как они считают, лингвистика в лучшем случае обслуживает поэтику. Однако литературоведы вряд ли правы, когда считают, что "семантическое исследование поэтического высказывания не входит в компетенцию лингвистики". Если же стихотворение ставит вопросы, выходящие за пределы его словесной фактуры, то мы попадаем в сферу действия семиотики (науки более широкой, чем лингвистика, по мнению Я.). Сегодня значение Я. не исчерпывается лингвистикой и поэтикой, все чаще его имя упоминается в связи с развитием психоанализа, в частности, речь идет о влиянии Я. на учение Лакана. Каким образом знаменитая структуралистская формула "бессознательное есть язык" связана с концепцией Я.? В своем стремлении эксплицировать универсальную сущность языка Я. обнаружил, что границы, отделяющие друг от друга поэтическую речь, речь психотика и ребенка, не столь отчетливы, как принято было считать. Семиозис языка есть трансцендентальная сфера и, чтобы попасть в нее, каждый из языков подвергается уподоблению общей структурной модели. Структура есть - уже, везде и всегда, там где есть язык и речь. Поэтому грани между поэзией, потоком сознания и бессознательным столь неуловимы. Стихотворение отличается от любого другого сообщения лишь тем, что оно по-иному задействует сегменты структуры, в отличие от того, как это происходит в высказывании афатика или в лепете ребенка. Отсюда один шаг для представления о структурном характере бессознательного. Структурный принцип объединяет предмет и называющее его слово. Яснее всего это видно тогда, когда язык теряет свою референтивную функцию - то есть перестает быть средством передачи информации о внешнем мире в нашей каждодневной практике, когда он выступает в поэтической и металингвистической функциях или же, как показывает Я., когда выявляются некие дисфункции языка - например, в случае афатических нарушений. При афатических расстройствах речь пациента, в которой сказывается невозможность артикуляции и восприятия определенных языковых моментов, обнажает именно внутриструктурное нарушение, а тем самым функциональный, телеологический характер элементов языка. Эти сегменты смысла можно назвать бессознательными и вслед за Лаканом сказать, что "бессознательное организовано как язык", а потому отказаться от выделения бессознательного во внеязыковую или праязыковую области, и тем самым отказаться от вульгарного противопоставления "сознание" - "бессознательное". Проблемы афазии (и детской речи) заинтересовали Я. еще в 1930-х как проблемы структурных законов, управляющих формированием и распадом речи. Он исходил из того, что, если считать афазию речевым расстройством, то любое описание и классификация синдромов афазии должно начинаться с вопроса о том, какие именно аспекты языка оказываются поврежденными при различных расстройствах такого рода. Исследование этой проблемы необходимо как лингвистам, так и нейрофизиологам и психоаналитикам (имеющим дело с речью). Афатическая регрессия может служить зеркалом процесса усвоения звуков речи ребенком: она отражает развитие речевых навыков у ребенка, но в "обратную сторону". Более того, сравнение языка детей и пациентов-афатиков дает возможность установить ряд законов о взаимозависимости этих двух процессов. Виды афазии многочисленны и различны, но все они остаются в пределах двух описываемых Я. типов - нарушение отношений сходства и смежности. Любая форма афатического расстройства состоит в более или менее тяжелом повреждении способности к селекции и субституции или комбинации и контекстной композиции. Первый вид речевой деятельности вызывает неспособность к металингвистическим операциям, второй же - разрушает способность к поддержанию иерархии языковых единиц. Афатик первого типа исключает из речи отношения сходства, афатик же второго - отношения смежности. Метафора является чужеродным элементом при нарушении отношения сходства, при нарушении же отношения смежности из пропозиции исчезает метонимия. Дискурс может развиваться в соответствии с двумя различными семантическими линиями: одна тема может вести к другой теме через сходство либо через смежность. В соответствии с тем, как пациенты ищут способы наиболее релевантного выражения через метафору или через метонимию, первый способ образования пропозиции называется метафорическим, а второй - метонимическим. Афазия ограничивает или полностью блокирует тот или иной из этих двух процессов - вот почему изучение афазии, по мысли Я., имеет коллосальное значение для лингвистов. В обычной речевой деятельности оба этих процесса работают безотказно, но при внимательном рассмотрении обнаруживается, что под влиянием культурной модели, определенных индивидуальных черт или особой манеры речи преимуществом пользуется либо один, либо другой из этих двух процессов. Тем более интересен тот факт, что особенно явно выражено взаимодействие этих двух элементов в художественном творчестве. А.Р. Усманова

Роман Осипович Якобсон (англ. Roman Jakobson; 28 сентября 1896, Москва - 18 июля 1982, Кембридж (Массачусетс), США) - российский и американский лингвист и литературовед, один из крупнейших лингвистов XX века, оказавший влияние на развитие гуманитарных наук не только своими новаторскими идеями, но и активной организаторской деятельностью. Участник и исследователь русского авангарда. Труды по общей теории языка, фонологии, морфологии, грамматике, русскому языку, русской литературе, поэтике, славистике, психолингвистике, семиотике и многим другим областям гуманитарного знания.

Биография

Москва

Роман Якобсон родился в Москве, одним из трёх сыновей в еврейской семье инженера-химика и купца I гильдии, выпускника Рижского политехникума Иосифа (Осипа) Абрамовича Якобсона (родом из Австро-Венгрии) и его жены Анны Яковлевны Якобсон, урождённой Вольперт (уроженки Риги). В 1914 окончил Лазаревский институт и поступил в Московский университет, который окончил в 1918. В 1915 стал одним из основателей Московского лингвистического кружка и оставался его председателем до 1920. В 1918-1920 работал в Московском университете.

Одним из наиболее близких друзей Р. О. Якобсона был Маяковский, познакомивший его с творчеством Хлебникова и высоко ценивший его статью об этом поэте. Маяковский упоминает о Якобсоне в стихотворении «Товарищу Нетте» и очерке «Ездил я так». В свою очередь, Якобсон написал на смерть Маяковского статью «О поколении, растратившем своих поэтов».

Чехословакия

В феврале 1920 поехал в Ревель в составе торговой делегации Центросоюза в качестве сотрудника РОСТА, а оттуда в июле того же года в Чехословакию как переводчик миссии Красного Креста, занимавшейся репатриацией военнопленных. Затем работал в советском полпредстве.

Замминистра иностранных дел Чехословакии Вацлав Гирса считал, что Якобсон - «доносчик советской миссии, шпион и провокатор». В январе 1923 полиция устроила у него обыск по подозрению в шпионаже. В том же январе 1923 назначен заведующим бюро печати полпредства. 16 сентября 1927 уволен с этой должности как беспартийный постановлением Секретариата ЦК ВКП(б), но продолжал работать в полпредстве до декабря 1928, за что полпреду Антонову-Овсеенко в феврале 1929 было поставлено на вид решением Оргбюро ЦК ВКП(б).

В 1926 стал одним из основателей Пражского лингвистического кружка, исполнял там должность вице-президента. Тогда же стал посредником между чехословацким и советским правительствами, когда последнее заставляло Прагу немедленно признать СССР под угрозой санкций.

В 1930 защитил докторскую диссертацию в Немецком университете в Праге (тема: ber den Versbau der serbokroatischen Volksepen). В 1931 переехал в Брно, преподавал в университете имени Масарика русскую филологию и древнечешскую литературу - в 1933-1934 ассистент, в 1934-1937 приглашённый профессор, в 1937-1939 доцент. В 1937 получил чехословацкое гражданство. Участвуя в международных научных конференциях и конгрессах, много ездил по Европе; эти поездки оплачивал чехословацкий МИД.

В 1930-е годы Якобсон примыкал к евразийству, один из лидеров евразийства Н. С. Трубецкой был его ближайшим единомышленником в лингвистике и корреспондентом, а другой - П. Н. Савицкий - крёстным отцом Якобсона, принявшего православие в 1938 году.

Скандинавия

15 марта 1939 года, сразу же после ввода немецких войск в Чехословакию, выехал вместе с женой из Брно в Прагу, где они скрывались около месяца в ожидании выездных виз, 23 апреля прибыли в Данию, где Якобсон читал лекции в Копенгагенском университете (по приглашению, отправленному ещё до оккупации), оттуда 3 сентября в Осло, где работал в Институте сравнительной культурологии и избран действительным членом Академии наук Норвегии.

9 апреля 1940 года, едва услышав объявление о нацистском вторжении в Норвегию, Якобсоны, не заехав даже домой за документами, бежали к шведской границе и въехали в Швецию 23 апреля в качестве беженцев. Там Якобсон преподавал в университете Уппсалы.

Философия Науки. Хрестоматия Коллектив авторов

РОМАН ОСИПОВИЧ ЯКОБСОН. (1896-1982)

РОМАН ОСИПОВИЧ ЯКОБСОН. (1896-1982)

Р.О. Якобсон - ученый-лингвист, основатель Пражской лингвистической школы. Закончил славянорусское отделение историко-филологического факультета Московского университета. Был одним из создателей «Общества по изучению поэтического языка» в Петербурге в 1916 году, в течение пяти лет (с 1915 по 1920 год) возглавлял Московский лингвистический кружок. С 1920 по 1941 год жил и работал в Европе (Чехия, Дания, Норвегия, Швеция), затем - в США. Выступал как представитель достижений российского гуманитарного знания в мире, до конца жизни считая себя русским филологом.

Его методологическая концепция формировалась в процессе осмысления таких влиятельных философских и научных течений, как структурализм Ф. Де Соссюра, лингвистическое учение (в особенности фонология) И.А. Бодуэна де Куртене и феноменология Э. Гуссерля. Тематическая сфера его научного поиска - не только специально филологические исследования, но и проблемы, далеко выходящие за рамки лингвистики и литературоведения. Являясь одним из сторонников генетико-типологического подхода и структурноисторического метода в языкознании, а также в исторической и формальной поэтике, занимался исследованием диахронической фонологии, создал так называемую теорию дифференциальных фонологических признаков (фонологическую теорию оппозиций), основные категории которой распространил на морфологию, ввел ряд новых понятий в лексикологию, синтаксис и стилистику.

Якобсон одним из первых заявил о необходимости создания общей науки о знаковых системах - семиотики. Ему принадлежат классификация знаков в семиотике, признанная классической семиотическая модель коммуникации, мысль о необходимости создания общей науки о коммуникации, в которую входили бы лингвистика, изучающая обмен словесными сообщениями, и этнология (культурная антропология), исследующая другие типы обменов в обществе. Занимался также вопросами соотношения лингвистики с науками естественного и гуманитарного цикла. Среди сотен работ Якобсона на русском языке представлены: «Новейшая русская поэзия. Набросок первый» (М., 1921), «Славянская филология в России за годы войны и революции» (в соавторстве с П. Богатыревым) (М., 1923), «Морфологические наблюдения над славянским склонением» (1958), «Смерть Владимира Маяковского» (в соавторстве с Д. Святополк-Мирским) (1975), «Работы по поэтике» (1985), «Язык и бессознательное» (М., 1996).

Е.В. Фидченко

Фрагменты работ -

«Лингвистика в ее отношении к другим наукам»,

«Язык в отношении к другим системам коммуникации»,

«О лингвистических аспектах перевода» - цитируются по изданию:

Якобсон Р. Избранные работы. М., 1985.

Язык в отношении к другим системам коммуникации

Эдуард Сепир указывал на тот очевидный факт, что «язык является коммуникативным процессом в чистом виде в каждом известном нам обществе». Наука о языке исследует строение речевых сообщений и лежащий в их основе код. Структурные характеристики языка интерпретируются в свете задач, которые они выполняют в различных процессах коммуникации, и, следовательно, лингвистику можно кратко определить как изучение коммуникации, осуществляемой с помощью речевых сообщений. Мы анализируем эти сообщения с учетом всех относящихся к ним факторов, таких, как неотъемлемые свойства сообщения самого по себе, его адресанта и адресата, либо действительного, либо лишь предполагаемого адресантом в качестве реципиента. Мы изучаем характер контакта между этими двумя участниками речевого акта; мы пытаемся найти характерные общие черты, а также различия между операциями кодирования, осуществляемыми адресантом, и способностью декодирования, присущей адресату. Наконец, мы пытаемся определить место, занимаемое данным сообщением в контексте окружающих сообщений, которые либо принадлежат к тому же самому акту коммуникации, либо связывают вспоминаемое прошлое с предполагаемым будущим, и мы задаемся основополагающим вопросом об отношении данного сообщения к универсуму дискурса. (С. 319)

О лингвистических аспектах перевода

Мы различаем три способа интерпретации вербального знака: он может быть переведен в другие знаки того же языка, на другой язык или же в другую, невербальную системы символов. Этим трем видам перевода можно дать следующие названия:

1) Внутриязыковой перевод, или переименование, - интерпретация вербальных знаков с помощью других знаков того же языка.

2) Межъязыковой перевод, или собственно перевод, интерпретация вербальных знаков посредством какого-либо иного языка.

3) Межсемиотический перевод, или трансмутация, интерпретация вербальных знаков посредством невербальных знаковых систем.

При внутриязыковом переводе слова используется либо другое слово, более или менее синонимичное первому, либо парафраза. <...> (С. 362)

Точно так же на уровне межъязыкового перевода обычно нет полной эквивалентности между единицами кода, но сообщения, в которых они используются, могут служить адекватными интерпретациями иностранных кодовых единиц или целых сообщений. <...> (С. 362)

Однако чаще всего при переводе с одного языка на другой происходит не подстановка одних кодовых единиц вместо других, а замена одного целого сообщения другим. Такой перевод представляет собой косвенную речь; переводчик перекодирует и передает сообщение, полученное им из какого-то источника. Таким образом, в переводе участвуют два эквивалентных сообщения, в двух различных кодах. Эквивалентность при существовании различия - это кардинальная проблема языка и центральная проблема лингвистики. Как и любой получатель вербального сообщения, лингвист является его интерпретатором. Наука о языке не может интерпретировать ни одного лингвистического явления без перевода его знаков в другие знаки той же системы или в знаки другой системы. Любое сравнение двух языков предполагает рассмотрение их взаимной переводимости. Широко распространенная практика межъязыковой коммуникации, в частности переводческая деятельность, должна постоянно находиться под пристальным наблюдением лингвистической науки. Трудно переоценить, насколько велика насущная необходимость, а также какова теоретическая и практическая ценность двуязычных словарей, которые давали бы тщательно выполненные сравнительные дефиниции всех соответственных единиц в отношении их значения и сферы употребления. Точно так же необходимы двуязычные грамматики, в которых указывалось бы, что объединяет и что различает эту пару языков в выборе и разграничении грамматических категорий. И в практике и в теории перевода предостаточно запутанных проблем, и время от времени делаются попытки разрубить гордиев узел, провозглашая догму непереводимости. <...> (С. 363)

Способность говорить на каком-то языке подразумевает также способность говорить об этом языке. Такая «метаязыковая» процедура позволяет пересматривать и заново описывать используемую языком лексику. Взаимодополнительность этих уровней - языка-объекта и метаязыка - впервые отметил Нильс Бор: все хорошо описанные экспериментальные факты выражаются посредством обычного языка, «в котором практическое употребление каждого слова находится в комплиментарном отношении к попыткам дать ему точную дефиницию». Весь познавательный опыт и его классификацию можно выразить на любом существующем языке. Там, где отсутствует понятие или слово, можно разнообразить и обогащать терминологию путем слов-заимствований, калек, неологизмов, семантических сдвигов и, наконец, с помощью парафраз. <...> (С. 363-364)

Языки различаются между собой главным образом тем, что в них должно быть выражено, а не тем, что в них может быть выражено. С каждым глаголом данного языка обязательно связан целый ряд вопросов, требующих утвердительного или отрицательного ответа, как, например: было ли описываемое действие связано с намерением его завершить? Есть ли указание на то, что описываемое действие совершалось до момента речи или нет? Естественно, что внимание носителей языка будет постоянно сосредоточено на таких деталях, которые обязательны в их вербальном коде.

В своей когнитивной функции язык в наименьшей степени зависит от грамматических моделей, потому что определение нашего опыта находится в комплиментарном отношении к метаязыковым операциям; когнигивный уровень языка не только допускает, но и прямо требует перекодирующей интерпретации, то есть перевода. Предполагать, что когнитивный материал невозможно выразить и невозможно перевести - значит впадать в противоречие. Предполагать, что когнитивный материал невозможно перевести - значит впадать в противоречие. Но в шутках, фантазиях, сказках, то есть в том, что мы называем «вербальной мифологией», и, конечно, прежде всего в поэзии, грамматические категории имеют важное семантическое значение. В таких случаях проблема перевода становится гораздо более запутанной и противоречивой. (С. 365-366)

В поэзии вербальные уравнения стали конструктивным принципом построения текста. Синтаксические и морфологические категории, корни, аффиксы, фонемы и их компоненты (различительные признаки) - короче, любые элементы вербального кода противопоставляются, сопоставляются, помещаются рядом по принципу сходства или контраста и имеют свое собственное автономное значение. Фонетическое сходство воспринимается как какая-то семантическая связь. В поэтическом искусстве царит каламбур, или, выражаясь более ученым языком и, возможно, более точным, парономазия, и независимо от того, беспредельна эта власть или ограничена, поэзия по определению является непереводимой. Возможна только творческая транспозиция, либо внутриязыковая - из одной поэтической формы в другую, либо межъязыковая - с одного языка на другой, и, наконец, межсемиотическая транспозиция - из одной системы знаков в другую, например из вербального искусства - в музыку, танец, кино, живопись. (С.367)

Место лингвистики среди других наук о человеке

<...> проблемы взаимосвязей наук о человеке сконцентрированы вокруг лингвистики. Этот факт объясняется прежде всего исключительно регулярной и замкнутой структурированностью языка и той важной ролью, которую он играет в культуре; с другой стороны, как антропологи, так и психологи признают, что лингвистика является наиболее продвинутой и точной наукой о человеке и, следовательно, является методологической моделью для остальных смежных наук. <...> (С.370)

Именно богатый и разносторонний научный опыт побудил нас задаться следующими вопросами: какое место занимает лингвистика среди наук о человеке и каковы перспективы междисциплинарного сотрудничества па взаимовыгодной основе без ущерба для внутренних потребностей и свойств каждой из этих наук? Иногда высказываются сомнения относительно того, удастся ли наукам о человеке образовать такое «превосходное междисциплинарное содружество», какое связывает естественные науки, поскольку строгая логическая преемственность и иерархическая упорядоченность базисных понятий по степени обобщенности и сложности, заданные в явном виде при взаимодействии естественных наук, по-видимому, отсутствуют в науках о человеке. Вероятно, подобные сомнения отражают те ранние попытки классификации наук, которые не учитывали роли науки о языке. Однако если в качестве точки отсчета при попытке упорядочения наук о человеке будет избрана именно лингвистика, то подобная система, базирующаяся на «принципиальном родстве классифицируемых объектов», встанет на твердую теоретическую основу. Внутренняя логика, присущая наукам о человеке, в свою очередь требует их последовательного упорядочения, параллельного связям и сцеплениям, существующим в естественных науках. Язык является одной из систем знаков, а лингвистика как наука о речевых знаках - это не что иное, как часть семиотики, общей науки о знаках, которая была предугадана, названа и очерчена в «Опыте о человеческом разуме» Джона Локка. <...> (С. 371)

<...> семиотика занимает центральное место в рамках науки о коммуникации в целом и является основой для всех остальных областей этой науки, в то время как в рамках семиотики центральное место отводится лингвистике, которая влияет на все остальные разделы семиотики. Образуются концентрические круги:

1. Исследование коммуникации посредством речевых сообщений = лингвистика.

2. Исследование коммуникации посредством сообщений любого вида = семиотика (сюда включается и коммуникация посредством речевых сообщений).

3. Исследование коммуникации = социальная антропология вместе с экономикой (сюда включается и коммуникация посредством любых сообщений).

Ведущиеся в настоящее время исследования в рамках таких пересекающихся направлений, как социолингвистика, антропологическая лингвистика, этнолингвистика фольклора, представляют зримый протест против все еще существующих пережитков соссюровской тенденции ограничения задач и целей лингвистики. Тем не менее такое ограничение задач и целей, налагаемое отдельным лингвистом или лингвистическим направлением на предмет своего исследования, нельзя считать «пагубным»; всякое пристальное исследование ограниченной области внутри лингвистики, любое самоограничение и узкая специализация заслуживают права на существование. Ошибочным и пагубным можно считать только пренебрежение к другим сферам языка как к якобы несущественным и второстепенным; особенно же вредны попытки полного изъятия таких сфер из «истинной» лингвистики. В рамках лингвистического эксперимента допустимо намеренное абстрагирование от тех или иных свойств языка. <...> (С. 380-381)

Лингвистика и естественные науки

Если от собственно антропологии мы переходим к биологии, науке о жизни всего органического мира, то исследования различных типов человеческой коммуникации составляют лишь часть более широкой области исследований. Эту более широкую область можно обозначить как исследование способов и форм коммуникации живых существ. Мы оказываемся перед решающей дихотомией: не только язык, но все системы коммуникации человека (а эти системы так или иначе опираются на язык) существенно отличаются от систем коммуникации прочих живых существ, потому что для человечества каждая система коммуникации коррелирует с языком, и внутри общей сети человеческой коммуникации язык играет доминирующую роль. (С. 387)

Переход от «зоосемиотики» к человеческому языку являет собой качественный скачок, вопреки устаревшему бихевиористскому утверждению, что «язык» животных отличается от языка человека степенью, но не качеством. В то же время мы не можем поддерживать недавние возражения лингвистов против «изучения коммуникативных систем животных теми же средствами, что и изучение языка человека»; эти возражения мотивируются вероятным отсутствием «преемственности (в эволюционном смысле) между грамматиками языков человека и коммуникативными системами животных». Однако никакая революция, сколь бы радикальной она ни была, не разрывает эволюционной преемственности, и систематическое сопоставление речи человека и других семиотических структур и видов деятельности с этологическими данными о коммуникативных средствах всех остальных живых существ обещает более строгое разграничение двух названных областей, а также более глубокое понимание их субстанциальной общности и не менее существенных различий. Такой сравнительный анализ будет способствовать расширению общей теории знака. (С. 388)

<...> поскольку наука - это языковое представление опыта, взаимодействие между имеющимися объектами и языковыми средствами их представления требует контроля над этими средствами, что является необходимой предпосылкой существования любой науки. Эта задача требует обращения к науке о языке, науку же о языке в свою очередь следует призвать к расширению границ ее аналитических операций.

Сущность и цели современной лингвистики

Исследование языковой структуры является основной задачей всех направлений современной лингвистики, а кардинальный принцип такого структурного (или, по другой терминологии, номотетического) подхода к языку, разделяемый всеми направлениями лингвистики, можно определить как сочетание инвариантности и относительности. <...> Исследование языковой структуры требовало все более глубокого проникновения во внутренние связи и в сугубо относительный и иерархический характер всех составляющих этой структуры. Следующим необходимым шагом было единообразное описание общих законов, управляющих разными языковыми системами, а затем выявление связи между этими законами. Итак, выявление и интерпретация языковой структуры в целом, или, иначе говоря, «стремление к объяснительной адекватности», было основной задачей сложившегося в период между мировыми войнами научного направления, которое было названо «структурной лингвистикой» и получило права гражданства в Праге в 1928-1929 годы. (С. 405)

Из книги Сборник действующих постановлений пленумов верховных судов СССР, РСФСР и Российской Федерации по уголовным делам автора Михлин А С

Из книги Большая Советская Энциклопедия (ДЮ) автора БСЭ

Дюр Николай Осипович Дюр Николай Осипович , русский актёр. Воспитанник Петербургского театрального училища (1816-29; учителя по балету - К. Дидло, драматическому искусству - А. А. Шаховской), Д. в 1829 был принят в труппу Петербургского

Из книги Большая Советская Энциклопедия (ОС) автора БСЭ

автора Рылёв Юрий Иосифович

Из книги Как писать в XXI веке? автора Гарбер Наталья

УТЕСОВ Леонид Осипович (1895-1982), эстрадный певец 19 ** Я пою не голосом – я пою сердцем.Обычная фраза в выступлениях перед слушателями Также: «А голоса коль не хватало, / Я пел ее сердцем своим» – из песни «Запевала», входившей в репертуар Утесова (слова М. Матусовского, муз.

Из книги Философия Науки. Хрестоматия автора Коллектив авторов

1982 Урфин Джюс 15 (1982) сторона А 451°FМир на стенеЛишняя детальсторона ВЧеловек наподобие ветраHomo SuperiorПризрачный гостьМышьсторона САктер в черно-белой лентеТы слишком неподвиженПропастьТупиксторона DАвтомобиль без управленияКуклаРазмышления компьютера о любвиДругая

Из книги Большой словарь цитат и крылатых выражений автора Душенко Константин Васильевич

Из книги Хронологический указатель трудов автора Фролов Иван Тимофеевич

1982 АВТОМОБИЛЕСТРОЕНИЕ С ИСПОЛЬЗОВАНИЕМ ПРОМЫШЛЕННЫХ РОБОТОВ, появляется на западноевропейских заводах.АВТОМОБИЛЬ ГОНОЧНЫЙ С АКТИВНОЙ СИСТЕМОЙ ПОДВЕСКИ, «Ло-тос Турбо Експрит», построен американской фирмой «Лотос» для состязаний «Формула 1».АВТОМОБИЛЬ ДИЗЕЛЬНЫЙ С

Из книги автора

Сборник историй, роман-калейдоскоп, роман Мефистофель Поспоримте! Увидите воочью, У вас я сумасброда отобью, Немного взявши в выучку свою. Но дайте мне на это полномочья. Господь Они тебе даны. Ты можешь гнать, Пока он жив, его по всем уступам. Кто ищет - вынужден

Из книги автора

РОМАН ОСИПОВИЧ ЯКОБСОН. (1896-1982) Р.О. Якобсон - ученый-лингвист, основатель Пражской лингвистической школы. Закончил славянорусское отделение историко-филологического факультета Московского университета. Был одним из создателей «Общества по изучению поэтического

Из книги автора

ЯКОБСОН, Роман Осипович (1896–1982), филолог 9 «…Ведь он [Набоков] большой писатель». – «Ну и что? <…> Слон тоже большое животное. Мы же не предлагаем ему возглавить кафедру зоологии!» Приписываемая Якобсону реплика по поводу возможного назначения Набокова профессором

Из книги автора

1982 Методологические проблемы теоретической биологии. Препринт / I Всесоюзный биофизический съезд. Секция № 20. Творческая дискуссия. - Пущино: НЦБИ АН СССР, 1982. - 8 с.Человек - наука - гуманизм: (Философско-публицистический очерк проблемы). - М.: Знание, 1982. - 62 с. - (Новое в

Роман Якобсон был, судя по всему, великим человеком - одним из немногих, с которыми мне довелось немного познакомиться. Мой упор на «немногое» - не игра в стилистическую неловкость паче гордости. Величие по определению не может быть повседневным - иначе пропадают избранность и дистанция, необходимые для должного восприятия. Возможно, не меньшими заслугами, чем Якобсон, обладают люди, знакомые мне гораздо ближе, но, так сказать, нет пророка в отечестве своем. Величие, как и красота, в значительной степени is in the eyes of the beholder.

В моих глазах и глазах нескольких поколений советских филологов именно сочетание «отечественности» и «иностранности» окружало Якобсона пророческим ореолом. Если не считать памятной со школы строчки Маяковского о неведомом «Ромке Якобсоне», впервые я услышал о нем от моего учителя Вяч. Вс. Иванова («Комы»), а потом и от моего старшего друга и будущего соавтора Игоря Мельчука. Услышал, начал читать и вскоре мысленно зачислил себя в его заочные ученики и последователи. Но я позорно пропустил его в его первый доступный для меня приезд в сентябре 1958 года, когда он был в Москве на IV Международном Съезде Славистов и по инициативе В. Ю. Розенцвейга принял участие в заседании по вопросам теории перевода в МГПИИЯ, где с ним познакомились многие из тогдашних и будущих структуралистов; особенно он выделил, кажется, Мельчука. (До этого, впервые после тридцати с лишним лет отсутствия, Якобсон приезжал еще в 1956-м - на подготовительное заседание оргкомитета Съезда.)

Во второй на моей памяти приезд, кажется, в 1959 г., Якобсон выступал в Институте Языкознания - в угловом особняке на Волхонке, на углу Кропоткинской, ныне Пречистенской, площади, где теперь Институт Русского Языка. На этот раз я оказался на высоте и даже заранее занял место в имевшем переполниться актовом зале.

Якобсону было 64 года - возраст, который больше не кажется недосягаемым. Темы его лекции я не помню, но помню, что он полемизировал с уже входившим в моду Хомским, что могло быть в жилу обоим направлениям тогдашней московской лингвистики - как официальному традиционному, так и молодому структурному.

Двойственно, с дипломатически отмеренной смесью эпатажа и комплимента, прозвучал и незабываемый пример, приведенный им в подтверждение опять-таки не помню какого тезиса. Из структуры английского (и любого западно-европейского) предложения God is good (Deus bonus est, etc.) возможен схоластический вывод Therefore, God is, и потому это, так сказать, грамматическое доказательство существования Божия занимало видное место в западной теологии. Русское же предложение Бог добр таких возможностей не предоставляет, и отсюда соответствующий пробел в русской богословской традиции.

На этом, однако, докладчик не остановился. Насладившись шокирующим впечатлением, произведенным на атеистическую поневоле аудиторию, он продолжал приблизительно так: «Впрочем, грамматические средства русского языка вполне позволяют построить фразу Бог всегда был, есть и будет добр и - при желании - сделать из нее вывод, что Бог всегда был, есть и будет».

Шла ли речь о проблемах описания русской глагольной связки, о важности семантики и синонимического перифразирования (в пику Хомскому) или о чем-либо еще, было, в конце концов, безразлично. Соль приведенного примера и его разбора состояла, прежде всего, в провокационном поминании имени Божия и тем самым в программной реабилитации богословских и вообще мировых измерений филологии (сам Якобсон, насколько я знаю, не был религиозен). Еще одной сверхзадачей этого эффектного театра одного актера была демонстрация могущества грамматики, в частности - русской, особенно - в руках такого виртуозного мастера ее анализа, как еврей-эмигрант, профессор славянской филологии Гарвардского университета Р. О. Якобсон. Во всяком случае, так это было воспринято мной и другими «нашими».

Поразила нас также ораторская манера Якобсона. Она была именно ораторской, блестящей, величественной уже по своему интонационному рисунку. (Сходное впечатление оставили впервые услышанные в те же годы публичные выступления Шкловского, Кирсанова и некоторых других людей 20-х годов, оттаявших в ходе хрущевской «оттепели».) Удивил - и заставил разнообразно задуматься - и густой, нимало не скрываемый русский акцент в английском языке, что-то вроде: Год из гуд, зеэрфор Хи из. Впоследствии я узнал ходившую в кругах западных филологов шутку о Якобсоне, который «свободно говорит по-русски на семи языках». (В Америке же мне пришлось столкнуться с более или менее единогласным отрицательным мнением носителей языка о стиле его научного письма.)

Этот акцент у «русского американца», да еще и великого лингвиста, тем более - великого фонолога, чья теория акустических дифференциальных признаков была последним словом тогдашнего структурализма, давал обильную пищу для размышлений. (Кстати, когда я после девятилетнего отсутствия, 1979–1988, впервые приехал в Москву из Лос-Анджелеса, моим друзьям-коллегам тоже почему-то очень хотелось, чтобы я оказался говорящим по-английски без акцента.) Отчасти акцент даже возвышал Якобсона, так сказать, не давшего себе труда притворяться американцем, но главным образом, конечно, не то, чтобы снижал, но как бы приближал его, придавал его величию человеческие черты, делая его более доступным для подражания. Как говорится в еврейском анекдоте о сравнительных шансах для христианина и иудея стать богом, «одному из наших это удалось».

Ощущение невероятного и все же осуществившегося контакта с человеком, которого и о котором мы только читали (в частности, у Шкловского в «Zoo» - про то, как в легендарные 20-е годы «Роман, со своими узкими ногами, рыжей и голубоглазой головой, любил Европу»), трудности, чинимые ему в связи с приездами в СССР, удручающие перестраховочные отказы и задержки при издании его трудов (в переводе которых мы участвовали), вплоть до запрета на упоминание его имени в печати (мне лично пришлось столкнуться с этим в журнале «Вопросы философии» в 1970-м году), проработка, которой подвергся Вяч. Вс. Иванов, в частности, за свою связь с ним, - все это придавало его имени дополнительные магически раскрепощающие обертоны. Ходили, впрочем, и менее героические рассказы о том, что будто бы Якобсон закидывал удочку насчет возвращения на родину - при условии, что его изберут в Академию и назначат директором Института Языкознания, но что советское начальство на это не пошло.

Неофициальное влияние Якобсона, его имени, идей и работ было уже тогда бесспорным. Когда в 1959 году формировалась Лаборатория Машинного Перевода при МГПИИЯ во главе с В. Ю. Розенцвейгом, одно время шли переговоры о поступлении туда старшим научным сотрудником (с собственной ставкой от Министерства Высшего Образования) некоего влиятельного молодого доктора наук - слепого. Помню, как он пришел знакомиться с нами, непочтительной и, в большинстве своем, неостепененной гольтепой, и желая одновременно и себя показать, и к нам подольститься, спросил эдаким свойским тоном: «Вы, ребята, под кого работаете? Под Якобсона?» Мы действительно работали немного под Якобсона, немного под Сепира, немного под Трира, немного под Карнапа, немного под Маргарет Мастермен (из Cambridge Language Research Unit), но ощущали мы себя молодыми гениями и дали ему понять, что такая ограничительная научная прописка, объявленная, к тому же, полуофициальным-полублатным тоном, нас не устраивает. У него оказалось достаточно проницательности, чтобы больше к нам не заявляться.

Еще раз Якобсон приезжал, вместе с женой, Кристиной Поморской, в 1964 году, на Международный Съезд Антропологов. Я об этом не помню ничего, но история с тайным от него походом Кристины к Шкловскому, которого она в это время переводила, и с переданным через нее, а затем демонстративно отвергнутым Якобсоном подарком (книгой Шкловского «Лев Толстой», 1963) прекрасно описана и проанализирована Омри Роненом в недавней статье («Новое литературное обзрение», No. 23).

Следующий визит состоялся в 1966 году, причем опять по приглашению не какой-либо советской языковедческой инстанции, а Международной Психологической Ассоциации, которая избрала местом проведения своего очередного конгресса Москву, так что вопрос об участии Якобсона был опять вне компетенции советских властей. В том же году в Тарту проходила Вторая Летняя школа по Вторичным моделирующим системам, и Лотману удалось «пробить» поездку Якобсона в Тарту, которая и состоялась под «наблюдением» приставленного к нему… Вяч. Вс. Иванова. А в промежутке Кома решил устроить Якобсону и Кристине встречу с цветом молодой московской лингвистики, и возложил на меня почетную роль хозяина этого приема.

Летним днем - дата в принципе установима, но я ее не помню - у меня на Метростроевской улице (ныне опять Остоженке), 41, кв. 3, собрались Вяч. Вс. Иванов, В. Ю. Розецвейг, И. И. Ревзин, А. А. Зализняк, Е. В. Падучева, И. А. Мельчук, Л. Н. Иорданская, Б. А. Успенский, В. А. Успенский, В. М. Иллич-Свитыч (вскоре погибший), В. А. Дыбо, Г. Чикоидзе и другие, всего человек двадцать. Встреча была очень оживленная.

Те из наших лингвистов, которые за три года до этого побывали на Международном Конгрессе лингвистов в Софии, вспоминали о встречах там. В частности, Мельчук, который до свержения Хрущева, дела Синявского и Даниэля и «подписантства» еще был «выездным», описывал, как они с Кристиной отправились осматривать какой-то монастырь, за что ему в дальнейшем и влетело от руководителя делегации и институтского начальства как за нежелательную связь (!) с женой Якобсона и тем самым с империалистической агентурой. Мельчука даже вызывали в КГБ и допытывались, почему Якобсон выдвигал его кандидатуру в председательствующие одного из заседаний и пригласил на ужин с американской делегацией.

Якобсон рассказывал о событиях большей (а впрочем, всего лишь двадцатисемилетней) давности - о своем бегстве через Данию, Норвегию и Швецию из оккупированной Гитлером Европы. Что-то совершенно экзотическое, особенно для живших за железным занавесом, он сообщил о том, как болезненно он переносит частые поездки с лекциями из одного конца света в другой - из-за разного набора микробов в пище, воде и воздухе разных континентов. Это было опять нечто великое - непрерывный globe-trotting, но в то же время сугубо человеческое - болезнь. Не ручаюсь за свою память, но, кажется, тут же (или на банкете в «Арагви», который ему в тот же день устроили грузины - Тамаз Гамкрелидзе, Гурам Рамишвили и другие) он продемонстрировал, как пьется «матросский тост»: водка наливается в узкую рюмку, рюмка захватывается губами, голова запрокидывается, рюмка осушается и тем же манером - без рук - возвращается на стол.

Так я, наконец, познакомился с недосягаемым кумиром и даже получил в подарок два оттиска с надписями: «Новейшую русскую поэзию»(1921) со словами: «…на память о детском труде посвящает автор», и «Поэзию грамматики и грамматику поэзии» (1961) - «на память о московских встречах». Якобсон, которого я теперь мог разглядеть вблизи, был более или менее лыс и сед, но рыжина проглядывала в цвете лица и глаз. Он запомнился своей необычайной для семидесятилетнего человека энергией. Роста он был чуть выше среднего, с большой головой, большим носом, крупными, слегка навыкате глазами (один косил) и огромным лбом. Он был элегантно одет и держался то слегка согбенно, то неестественно прямо - кажется, ему приходилось носить корсет. (Снова посмотрев недавно фильм Годара «Презрение», 1963, с Фрицем Лангом в роли самого себя, я отметил их поразительное сходство; Ланг, 1890–1976, еврей по матери, родился в Вене, бежал в Париж в 1933 году и переехал в Штаты в 1935-м.)

В августе 1968 года я правдами и неправдами оказался в Варшаве (Польша тогда была нашим окном в Европу) и на полуптичьих, с советской точки зрения, правах участвовал в очередном Симпозиуме по Семиотике. На него съехались многие звезды семиотического и лингвистического небосклона - Эмиль Бенвенист, Умберто Эко, Юлия Кристева, Кристиан Метц, Освальд Дюкро, Ферруччо Росси-Ланди, Калверт Уоткинс и другие. Среди гостеприимных хозяев выделялись Стефан Жулкевский, Мария-Рената Майенова, Ежи Курилович, Анна Вежбицка.

Ждали Якобсона. Кристина, будучи полькой, воспользовалась случаем и приехала «домой» заранее. Он же должен был со дня на день прибыть из Чехословакии, где читал лекции.

Людям, знающим - а тем более пережившим - историю тех лет, слов «август 1968» и «Чехословакия» достаточно, чтобы понять на сколь роковые минуты пришлось открытие симпозиума, назначенное на 24-е августа. Р. О. позвонил Кристине из Праги и сказал, что не едет. Выглянув утром 22-го из окна гостиницы и увидев на улицах танки, он испытал чувство гротескного deja vu: повторилось случившееся тридцатью годами раньше - с той небольшой разницей, что тогда танки были немецкие. «С меня хватит, - сказал он. - Буду ждать тебя в Париже». Следущий звонок был уже оттуда.

В течение полутора десятков лет после встречи в Москве мое знакомство с Якобсоном было заочным и косвенным. Для сборника статей по лингвистической типологии (1972) я перевел давно боготворимую в структурных кругах статью Якобсона о шифтерах, причем отстоял именно такой перевод английского термина (shifters), тем самым причастившись роли нарицателя имен. Переводы работ Якобсона пробивались в печать с трудом; большим энтузиастом этого дела была Муза Александровна Оборина, редактор из «Прогресса». Отдельные статьи появлялись - благодаря ее помощи и усилиям Иванова, Мельчука и других - то там, то сям, но до основательных сборников («Избранные работы», 1985; «Работы по поэтике», 1987) было еще далеко. Целый сборник (подготовленный и отредактированный Мельчуком) был загроблен в 1970-м году Н. С. Чемодановым и М. М. Гухман; Якобсону был выплачен договорный гонорар в сумме 840 рублей (примерно равной трем месячным зарплатам старшего научного сотрудника со степенью). И это при том, что на Западе в издательстве Mouton тем временем выходили его семитомные «Selected Writings».

Якобсон очень дорожил каждой публикацией на родине. Однажды он передал, что хотел бы получить экземпляр сборника «Структурализм: «за» и «против» (1975), где, наконец, была напечатана в России (в переводе Мельчука) программная статья Якобсона «Лингвистика и поэтика», а в заглавии сборника слышался отзвук его полемики со Шкловским. Помню, как счастливы мы с Мельчуком были послать ему в подарок «что-то, чего - редкий случай! - у Вас нет, а у нас есть». В ответ он прислал изданный им и его учениками том писем Трубецкого.

Работы Якобсона в области как лингвистики, так и поэтики оказали на меня сильнейшее действие. В частности - идея (усвоенная мной через призму мельчуковской интерпретации), что наборы значащих грамматических категорий, различные в разных языках, образуют сетки значений, обязательных к выражению независимо от интенций носителей этих языков. Этот принцип я взял на вооружение как лингвистический аналог концепции поэтического мира (разрабатывавшейся мной совместно с Ю. К. Щегловым), согласно которой поэтический мир есть система идиосинкратических для автора инвариантных мотивов, реализующая его центральный инвариант - единую тему его творчества. С запозданием прочитав классическую ныне статью Якобсона о пушкинском мотиве статуи, я обнаружил там многие из «своих» идей чеканно сформулированными еще в год моего рождения: статья была впервые опубликована по-чешски в юбилейном пушкинском 1937 году и лишь в 1970-е годы вышла во французском и английском переводе; русского издания ей пришлось ждать до 1987 г.! Этот удар со стороны классика был - к моему стыду, смешанному с некоторой долей гордости, - в моей жизни не единственным.

Особенно захватила меня задача осмыслить с точки зрения инвариантов подаренный мне разбор пушкинского «Я вас любил» Пушкина, знаменитый своим вызывающим формальным ригоризмом, рассмотрев его, в частности, на фоне полемического контрразбора Шкловского (1969). Один из черновых вариантов своей работы я послал в Гарвард К. Ф. Тарановскому, с просьбой, если можно, показать Якобсону. Тарановскому статья не понравилась, о чем он со свойственной ему прямотой мне и написал (отметив, что хороши в ней главным образом цитаты из Пушкина, «перечитать которого всегда приятно»); о Якобсоне же упомянул как-то глухо.

В 1976 году Тарановский проводил свой саббатикал и отметил свое 60-летие в Москве. Он регулярно участвовал в Семинаре по поэтике, собиравшемся у меня дома, а всего через четыре года, осенью 1980-го, я в качестве новоиспеченного эмигранта оказался его гостем в Арлингтоне (рядом с Кембриджем, где расположен Гарвардский университет). Тарановский организовал мое выступление в Гарварде, и среди слушателей своей лекции - о поэтическом мире Пастернака, обильно уснащенной ссылками на Якобсона, - я с радостью, переходящей в смятение, увидел Р. О. и Кристину. Надо сказать, что их присутствие не являлось само собой разумеющимся (к этому времени Якобсон был уже на пенсии и находился в сложных отношениях со своей бывшей кафедрой, Кристина же вообще работала не в Гарварде, а в MIT) и потому было особенно лестным. А после доклада, имевшего скорее смешанный успех (не исключаю, что отчасти из-за его проякобсоновского направления) Кристина пригласила меня, вместе с Тарановским, к ним на ланч в один из ближайших дней.

Тарановский реагировал на приглашение с какой-то преувеличенной радостью и смущением. В ответ на мои расспросы он в конце концов признался, что он этого не ожидал и что, значит, Якобсон меня «простил». Я был изумлен, ибо не знал за собой ни малейшей вины. Тарановский сказал, что теперь, наверно, он вправе открыть мне, что Р. О. был крайне сердит на меня за попытку совместить в моей статье о «Я вас любил…» положения его анализа с конъюнктурными возражениями Шкловского. Как я понял, к этому времени само имя Шкловского стало в якобсоновском окружении своего рода табу, а уж упоминание о нем и о Якобсоне в одной и той же фразе было совершеннейшим кощунством. Тем драгоценнее становилось каким-то образом (благодаря эмиграции? добрым отзывам Иванова, Мельчука и Тарановского? установкам доклада?) заслуженное мною прощение.

Когда в назначенное время, к 12-ти часам дня, мы приехали на 8 Scott Street в Кэмбридже, нас встретила Кристина. Р. О. дома не было - рано утром он уехал выступать на какую-то конференцию (кажется, по проблемам языка, мозга и афазии) в одном из многочисленных соседних университетов. Вскоре он появился, веселый, восьмидесятичетырехлетний. За столом я стеснялся и помалкивал, а они с Тарановским перебрасывались полушутливыми-полусерьезными обвинениями в том, кто более повинен в присуждении докторской степени и, значит, выдаче путевки в жизнь, одному из их общих учеников (nomina sunt odiosa), оказавшемуся большим - и очень занудным - якобсонианцем, чем сам Якобсон.

Постепенно осмелев (хотя дискуссия, свидетелем которой я только что оказался, должна была бы послужить мне предупреждением), я спросил Р. О., почему он более или менее по отдельности разрабатывает идею смысловых инвариантов, например, в статье о статуе, и идею грамматики поэзии, например, в статье о «Я вас любил…», но не сводит их в единую теорию инвариантных мотивов, предметных и стилистических. Он по-авгурски ответил в том смысле, что не все же делать самому, надо что-то оставить и другим. Я молча кивал, но про себя всерьез принял это как своего рода завещание. В дальнейшем я попытался развить соответствующую аргументацию в статье о пастернаковском «Ветре», писавшуюся с посвящением Якобсону, а вышедшую в 1983 году с посвящением памяти обоих - поэта и одного из его проницательнейших исследователей.

Больше я Якобсона не видел, но перед смертью он меня «благословил». Как мне рассказывали, его закулисный положительный отзыв («Надеюсь, в Корнелле на этот раз не упустят удачной возможности», по-видимому, с намеком на неудачу со взятием туда Мельчука тремя годами раньше) сыграл свою роль в получении мною заветной tenure.

Закончу одним эпизодом слегка вне хронологии, относящимся, впрочем, к собственно американской жизни Якобсона и к посмертной судьбе его наследия. В 1975-м году в Америке вышла книга молодого тогда постструктуралиста Дж. Каллера - вдумчивый и требовательный критический обзор основных идей, направлений и фигур структурной поэтики (Jonathan Culler, «Structuralist Poetics», Cornell UP). Якобсону в ней была отведена целая глава, в которой сначала излагались, а затем подвергались деконструкции важнейшие положения его литературоведческой концепции. Главная мысль Каллера состояла в том, что научность якобсоновской теории, - как и всякой гуманитарной модели, претендующей на объективную истину по естественно-научному образцу, - остается проблематичной. Налицо якобы жесткая схема, подкрепляемая, однако, не доказательствами, а силой все той же интуиции, то убедительной, а то и не очень.

Аспирантка из Корнелла, привезшая мне в подарок книгу Каллера, рассказала свежую академическую сплетню. Будто бы Якобсон позвонил Каллеру по междугородному телефону и целый час раздраженно выговаривал ему за непонимание его работ и некорректность аргументации. Меня в этой истории - при всех поправках на неизбежный шум в канале многократной изустной передачи - поразило, что великому Якобсону, находившемуся в зените международной славы, оказалось столь важным мнение малоизвестного оппонента.

Телефон и впрямь оказался испорченным довольно сильно. Запрошенный по электронной почте, Каллер только что сообщил мне, что история со звонком - апокриф. По его мнению, она явилась искаженным отражением уязвленно-язвительной полемики Якобсона с рядом его критиков-постструктуралистов, в том числе с ранним, журнальным вариантом его, Каллера, главы (1971 г.). В 20-страничном Postscriptum’е к французскому изданию своих работ по поэтике (Questions de Poetique, Paris, 1973, под ред. Цветана Тодорова) Якобсон обрушился на своих оппонентов, обвиняя их в эстетической глухоте, но ни одного их них не удостоил называния по имени. (Кстати, в те годы Questions… были единственным хоть как-то доступным серьезным сборником по якобсоновской поэтике, содержавшим, в частности, и статью о статуе; я добыл ее, упросив Кристиана Метца, с которым пятью годами раньше познакомился в Варшаве, прислать ее мне из Парижа.)

Так или иначе, к середине 70-х годов в издательстве Мутон вышло уже три огромных тома «Избранных трудов» Якобсона. Его слова оказалось достаточно, чтобы на европейские языки была переведена пропповская «Морфология сказки», дожидавшаяся этого три десятка лет и вот теперь, благодаря Якобсону, наконец, обретшая новую жизнь. Известность Якобсона перешагнула далеко за рамки русской филологии (едва ли не во все отделы которой он внес свой вклад), да и общей лингвистики, поэтики и семиотики. К нему прислушивались инженеры-акустики, психологи, физиологи и антропологи, в том числе ставший его соавтором Леви-Стросс. Американские коллеги и аспиранты научились не коверкать его фамилию, и вместо напрашивавшегося «Джейкобсон», шикарно, с сознанием собственной причастности к таинствам европейской культуры, произносили ее с начальным «Йаа-» (правда, ударным на английский манер). Почему же его так сильно задела критика Каллера и других?

Оставляя в стороне разговоры о по-российски авторитарном темпераменте Р. О., я хочу предложить несколько иное, отчасти интроспективное понимание ситуации. По целому ряду причин, признание - публикации, переводы, издания, собственная школа, высокая цитируемость - пришло к Якобсону сравнительно поздно. Свою роль тут сыграли и двукратная эмиграция (из России в Европу, из Европы в Штаты), и периферийность славистики на мировой лингвистической арене, и долгая борьба как с традиционной филологией, так и с другими ветвями структурализма (копенгагенской, американской), и непринятость в американском университетском истеблишменте, особенно тогдашнем, интердисциплинарной ориентации, трактуемой как дилетантизм.

Усугубляли положение его происхождение и специальность. Как эмигрант из Советской России, он был почти полностью лишен возможности опереться на поддержку покинутой родины и даже былых соратников - отсюда, возможно, и острота реакции на трусливые маневры Шкловского. А как русист и славист, свою борьбу за переворот в науке Якобсон вынужден был вести на одном из самых ее рутинных участков. Особенно это касается Америки, где преподавание русского языка и литературы было в основном делом разного рода полупрофессиональных выходцев из России (вспомним многочисленные набоковские шаржи на эту тему).

В результате, достигнутый, наконец, успех (в какой-то мере даже и на советском фронте) мог восприниматься им не только как заслуженный и завоеванный в упорной борьбе, но и как новаторский, дерзкий, ранний - «первый». Увенчанный лаврами мэтр (профессор Гарвардского университета, автор многотомного собрания сочинений, и прочая, и прочая) сочетался в Якобсоне с полным молодежного задора футуристом-революционером. Если угодно, в этом можно усмотреть еще одно проявление характерного для русской культуры отставания-ускорения, сделавшего, например, Пушкина классицистом, романтиком и реалистом в одном лице.

Такое совмещение этапов и самосознание борца с консервативной традицией оставляли Якобсона неподготовленным к критике, так сказать, слева, от представителей новой научной парадигмы, как бы из будущего, - критике, продиктованной не оборонительным рефлексом дремучего непонимания, а изощренной, усвоившей и релятивизировавшей уроки структурализма постструктурной рефлексией. Этому вторило, делая удар особенно чувствительным, то, что наносился он из области не отсталой славистики, а новейшей общей теории литературы, причем как раз тогда (в условиях достаточной опубликованности и распространенности основных трудов) и там (в книге «постороннего» наблюдателя, озаглавленной «Структурная поэтика»), когда и где следовало, казалось бы, ожидать желанной, законной и окончательной канонизации структурализма, в частности, якобсоновского. Открытым для пересмотра вдруг оказалось не только содержание, так сказать, семантика, его работ, но и их прагматика - ставшая уже привычной роль новатора в науке.

Это действительно могло болезненно подействовать на самый обнаженный экзистенциальный нерв его незаурядной личности.

После смерти Якобсона (1982 г.) задача опубликования и популяризации его наследия легла на его учеников во главе с Кристиной. Они справились с этим прекрасно. Но хранение огня уже ввиду своей по определению консервирующей природы редко бывает свободно от оборонительных тенденций к фракционности и мумификации. Впрочем, сегодня помнится не столько это, сколько часовой телефонный разговор (осенью 1986 года) через весь континент с Кристиной, уже знавшей о близости своей смерти и потому говорившей - о Якобсоне, Маяковском, науке, о себе, обо мне и наших спорах - с поистине последней прямотой.

Глава, вписанная Р. О. Якобсоном в историю науки, была оригинальной, многогранной, значительной, но - не последней. Еще при его жизни началось неожиданное переосмысление его наследия, причем не только в критически-негативном духе, но и в творчески-позитивном. Так, на первый план среди его работ по поэтике внезапно выдвинулась работа о мотиве статуи в жизни и творчестве Пушкина, оказавшаяся созвучной постструктурному выходу из имманентного текста в разнообразные - психологические, биографические, мифологические, социальные - аспекты прагматики дискурса. Можно ожидать, что карта обследованных Якобсоном территорий будет еще долго уточняться и перекраиваться, как под знаком его довольно-таки монологических предначертаний, так и под действием очередных волн непредсказуемой диалогизации, склонных тревожить вечный сон великих деятелей - ради продолжения разговора. Якобсон против этого, возможно, не возражал бы. Недаром среди его любимых произведений были «Медный всадник» и «Кроткая».

Санта Моника, сентябрь 1997 г.